Старая Франция - [2]

Поезд прибывает только в пятьдесят пять минут. Жуаньо всегда его опережает. За двенадцать лет они с поездом разминулись только однажды — на три минуты: в тот день, когда Жуаньо показалось, что булочная горит. Так никто, кстати сказать, и не узнал, что, собственно, жгли в эту ночь в своей печи Мерлавини и маленькая их служанка. Уж конечно только не дрова и не старые корки. Целый помет котят, как они толкуют? Возможно: стоял ядовитый дух горелой падали.

А вот и вокзал, на косогоре. Дымок поднимается над крышей, в платановой листве. Начальник станции, холостяк, огонь разводит, чтобы кофе себе варить.

II. Утром. — Артельщик Фламар

Зал ожидания, закрытый с вечера, хранит затхлый запах трубочного дыма и грязного белья.

Под товарным навесом Фламар, артельщик, геркулес, накладывает себе на тележку корзины с дынями, которые Лутр, огородник, с подручным выкладывает всякое утро из своего грузовичка.

Жуаньо направляется к ним.

— Ну и жарко же будет нынче на дороге! Я вам говорю!

— Похабная погода! — ворчит геркулес, весь в испарине, не прерывая работы.

Лутр — тот остерегается согласиться со сказанным. А между тем пот струится по плоскому его лицу. Но чем жарче палит солнце, тем лучше для дынь: только знай себе — поливай. У огородника посреди сада родник, никогда еще не пересыхавший.

Фламар катит к весам душистую кладь дынь. Лутр уходит в контору выправлять накладную.

Почтальон, оставшись вдвоем с подручным, лениво скручивает папиросу.

— Да, нынче припекать будет крепко! Уж я тебе говорю, «фриц»!

Подручный застегивает последнюю пряжку чехла на фургоне.

— Будет припекать, да…

Его зовут «фрицем»: это баварец, оставшийся тут с войны. Смешное тело, недоразвитое, все перекошенное. Не в меру тяжелая голова всегда клонится к плечу. Шея, длинная и белая, напоминает ощипанную шею убогих, затравленных птичником куриц. Но глаза полные мечтания и приятное лицо, обрамленное бородой Христа. Он уселся на подножку и поет вполголоса. Поля соломенной шляпы образуют вокруг него нимб. Его золотисто — карий взгляд равнодушно покоится на почтальоне, и улыбка медлит сойти с лица. Он повторяет как во сне:

— Будет припекать, да, мосье Жуаньо…

Почтальон снова подходит к Фламару. Артельщик — один у десятичных весов — возится с грузами. Он считает — вслух, чтобы не ошибиться:

— Двести пятьдесят два да двадцать: двести семьдесят два…

На его бараньем лице кожа — словно вареная. Глаза запали между валиком лба и выступом скул; они — круглые, маленькие, голубые и глупые: глупость пьяницы, глупость навязчивой идеи.

— Надо с тобой потолковать, — говорит он, покончив со взвешиванием.

Жуаньо идет за ним в ламповую.

В этом здании для всех, каковым является вокзал, артельщик облюбовал себе керосинный угол. Тут посреди тряпок и ламп с течью он может спокойно жрать и предаваться одолевающей его тоске. Всякий день перед первым поездом он тащит сюда почтальона, чтобы закусить. Жена его бережет: в корзинке всяких припасов всегда хватит на двоих. Жуаньо этим пользуется: вот уже год, как он по утрам не тратится на завтрак.

На доске, перемазанной копотью, Фламар располагает хлеб, бутылку и коробку сардинок, которую вспарывает отверткой. Оба мужчины усаживаются за стол. Снаружи, над дверью задребезжал жидкий звонок.

— Вышел из Мезю, — заявляет Жуаньо.

Древним, уверенным, ритуальным движением зажимают они куски хлеба ладонями левых рук. По очереди — сперва Фламар, потом Жуаньо — подхватывают кончиком ножа лоскуток промасленной рыбы, который распластывают на хлебе. Потом отламывают от краюхи кусок, проворно суют его в рот, и, перед тем как приступить к усердному жеванию, оба непременно оботрут себе рукой бахрому усов.

Артельщик отрывается от еды и нагибается:

— Вбила себе в голову, паскуда, отделать чердак.

Жуаньо с ножом в руке задумывается на мгновенье и спрашивает:

— Чтобы устроить там что же?

— Комнату, говорит. Комнату, которую внаймы сдавать.

Фламар поднимает до уровня груди две руки душителя, которые сплетаются и трещат; потом, помолчав, произносит:

— А я говорю — нет!

Жуаньо из осторожности задерживается на общих местах:

— Тебе бы пришлось, стало быть, брать патент, как сдатчику?

— Не в том дело. Паскуда все разочла, она знает все это лучше, чем ты или я. За покрытием, говорит, всех расходов это даст мне, самое малое, триста, триста пятьдесят франков в месяц. Сам посуди! — Он дает почтальону время оценить его жертву и повторяет сквозь зубы: — Пускай пропадают денежки. Я говорю — нет!

— Ну-у… — выговаривает Жуаньо.

Некоторое время, оборотясь лицом к лицу, они оглядывают друг друга. Можно подумать, что они друг друга ненавидят; а они пытаются только друг друга раскусить. Но людям похитрее Фламара пришлось отступиться от намерения разгадать, что у Жуаньо в башке. Его мохнатая маска фавна никогда его не выдает: глаза — под двойным прикрытием, в тени бровей и в изогнутой щели век; что же касается формы рта, то он раз навсегда упрятался под жандармские усы. Медленно, точно сложная машина, приводящая в движение все свои шестеренки, принимается он снова жевать. Фламар — нет: все это тревожит его так глубоко, что даже еда стала безразлична.