Старая дорога - [36]

В последние дни Глафира больше и чаще думала об Андрее. Он вовсе не красавец: остролицый, чрезмерно худощавый. И взгляд неприятно-зеленых глаз, колюче устремленный на собеседника, был неуютным и изучающим, словно его всегда и неотступно преследовала какая-то мысль. Но Андрей был отличным от сельчан, казался нездешним, пришлым, и уже потому был интересен Глафире. Она ждала его на масленицу, готовила стол и прихорашивалась больше для него, чем для других гостей, а когда он не пришел, затосковала.

14

В промысловой казарме, большой и угрюмой, вдоль пластинчатых, пробитых конопатью стен, в три яруса поднимаются нары для пришлых рабочих. В селе побаиваются стороннего люда, презрительно называют ватажниками, а сам промысел — ватагой. Нездешний, случайный народ в казарме занимает чаще всего два яруса. На третьем, под самым потолком, хранят немудрящие свои вещи, сушат одежду после пересмены. В иные годы, когда рыба идет недуром и обычное число рабочего люда не управляется обрабатывать улов — резать, засаливать, сушить снимать с вешалов, — и подпотолочные нары превращаются в спальные. И тогда бывает тут непомерная теснота да духотища, и вонь от просмоленной обутки и просоленной одежды густо висит в воздухе, остро бьет в нос вошедшему с улицы.

Гринька с сестренкой Ольгой в первое лето жили в общей казарме, занимали угловые два яруса — нара над нарой. В зиму Ляпаев разрешил ему отгородить в дальнем от входной двери углу небольшой закуток — не отапливать же всю махину, дров не напасешься. Прогреть раз в неделю чтоб не промерзала и не мокла казарма, — и то дело. Худо ли, бедно ли, с тех пор имеют брат и сестра свою комнатушку в одно окно, в две койки со столиком посередине — совсем как пароходная каюта. Торцевая, противоположная окну, стена наполовину состоит из входной двери, наполовину — из печной стены; она и согревала в ненастные зимние дни неприхотливое жилье. Над койками — шкафчики. В одном бельишко сменное, другой битком набит посудой всякой — сердобольные сельчане, после пожара и поселения сирот в казарме, нанесли всякой кухонной рухляди. После казарменной сутолоки, людной толчеи и многоглазья Ольга порадовалась жилью:

— Гринь, а хорошо у нас, да?

— Нормально, — степенно отвечал ей брат. Был он на два года постарше и считал себя ответственным за судьбу сестренки. — Ниче, Оль, проживем…

Втайне Гринька надеялся потолковее определить сестренку, то есть выдать ее замуж в надежный дом. Он-то, мужик, не пропадет. Вкрай — можно плюнуть на эту житуху и податься к туркменам или в Персию. Там, сказывают, русских толкотно, целые промыслы. Заработки будто бы терпимые, волжан первым рядом берут, а потом уж персов и другую нехристь, потому как к морю они не совсем свычные, да и жилы у них послабей.

Ольгу Ляпаев определил уборщицей, а зимой и истопницей, а братец ее всякую черную работу исполнял все работные дни, а в воскресенье запрягал мохнатую коротконогую лошаденку, что за Резепом числилась и при промысле содержалась, и ехал на острова за камышом. Почти всегда с ним ездила и Ольга. Они быстро накашивали камыш и вязали в тугие снопы. Поначалу Гринька не хотел брать ее, сам, мол, управлюсь, но Ольга настаивала, а однажды открылась:

— Боюсь я одна оставаться.

— Днем-то… ты что, Оль.

— Возьми, Гринь. Резепа я боюсь. Страшный он: войдет и сидит. Ты чего, спрашиваю, а он молчит, а сам глазами шарит, всю как есть осмотрит.

Насторожился Гринька. Ольга — девка фигуристая, видная: лицом смугла, в мать, да и брови, густые и широкие, тоже от матери достались. А Резеп — кот, бабник известный, в 29 лет все неженатик, вокруг чужих жен околачивается, выглядывает, где что плохо лежит.

Несмотря на молодые годы, Гринька знал, что, как дерево в лесу нелегко уберечь, так и девку в людях, а тем более тут, на ватаге, где средь пришлых бывает народ разный. Оглядчивость не помешает, решил Гринька, осторожного и зверь дикий не возьмет. И стал он всякий раз Ольгу брать с собой. Резеп, как бы между прочим, однажды, увидел их сборы, сказал:

— Один, что ли, не управляешься? Таскаешь девку за собой в такие морозы. Пожалел бы…

— Пожалел волк кобылу, — в тон ему отозвался Гринька и долгим взглядом посмотрел в глаза плотового.

— Ну-ну, дело хозяйское.

Резеп тоже жил на промысле, но при конторе. Там для него была отведена небольшая светлая комнатка в два окна, вся под масленой краской. Ольга и у него прибирала и всякий раз старалась угадать, чтоб плотовой был в селе или же занят иным делом. По этой причине комнатка в иные дни оставалась неприбранной. Резеп ругался, грозился донести хозяину и уволить.

Еще средь зимы, когда Ляпаев готовил рыбный обоз, Резеп позвал Гриньку в конторку.

— Запряги-ка лошадь. Мне в Маячное надо. А ты немного, да к Мамонту Андреичу топай. Кисиму подсобишь на складе порядок навести.

Ольга, выпроводив мужиков, протопила печь у себя и в конторке и принялась за уборку в Резеповой светлице.

И заканчивалось уже убирание, как в комнату неслышно вошел плотовой. Ольга спиной к нему, нагнувшись, у самого порога домывала полы. Напевая что-то про себя, почувствовала, как две сильные руки из-за спины обняли ее, скользнули к грудям. Вполоборота она заметила широкую улыбку Резепа, крутанулась и оказалась лицом к лицу с ним.