Старая дорога - [35]

Резеп вышел из конторки, словно из парной, таким сердитым он никогда хозяина нг видел, слова в оправданье не смог сказать. Может, отошел бы Ляпаев малость, да тут этот Андрей не ко времени.

Они поздоровались за руку, но сдержанно и без слов разошлись: Резеп — на плот, Андрей вошел в конторку.

Ляпаев был возбужден и не скрывал своего состояния. Кивнул в ответ на приветствие, указал Андрею на скамью, спросил нелюбезно:

— Что скажешь?

— В прошлый раз насчет работы хотели поговорить.

— Хотел. — Помолчал, побарабанил пальцами о край дощатого стола, упрятал недовольство. — Пользовать людей можешь?

— Учился. Потом работал.

— Предписание прислали из города, чтоб лекаря содержал для промысловых рабочих. Летом бумага пришла, да все недосуг. Тебе в городе сколько платили?

Андрей назвал.

— И я так же положу. — И начал говорить, как о деле решенном: — Жить, само собой, в Синем Морце, но погляд — за всеми девятью промыслами. Тут вот, на этом промысле, пункт твой лекарский будет. От казармы отгородим да дверь пробьем отдельно. Снадобья какие надо — напиши, посмотрю, да купим в городе. Что еще? — Он выжидательно уставился на собеседника. — Лечи народ, раз так положено. Мне ж и польза. Здоров человек — работник из него хорош. Так-то!

13

Глафира могла быть довольной нынешним своим положением. После многолетнего полунищенского существования, а потом и разгульной жизни, полной унижения и грязи, дни в Синем Морце, с приезда и по сегодня, были похожи, скорее всего, на праздник, нежели на будни. Ей ни о чем не приходилось заботиться: ни о деньгах, ни о еде. Ее поразила домовитость и запасливость дяди: мука, рыбные, мясные прочие продукты лежали на полках, в ларях, висели на крюках в холодной складской. Она была просторной, как сам дом, срублена из избяного пластинника, с отдушинами под потолком и у самого пола. Здесь и летом бывает довольно прохладно, а зимой — мороз-трясун, только волков морозить.

Пелагея встретила хозяйскую сродственницу приветливо. В первые дни не подпускала ни к стряпному столу, ни к печи, гнала ее ворчливо в переднюю, а то подавала шубейку и выталкивала на морозный воздух.

Зато у стола Глафира верховодила. Она умела красиво сервировать стол, и это казалось бы странным и непонятным, если не брать в расчет, что последнее время она чуть ли не каждый вечер проводила в богатых номерах, за изящно сервированными столами, нагляделась на все с чисто женской сметливостью, переняла…

Ничего про то Пелагея не ведала, а потому и удивлялась:

— Городскую за версту видать. И одежка на ней иная, и манеры. Вот я разве смогу так, — она кивнула на стол. — И посуда одинакова, и все. А вот голова не сообразит, что куда ставить, во что накладывать…

Ляпаев, когда Глафира, готовя стол, впервые похозяйничала за Пелагею, был несколько озадачен: ему сразу же припомнился тот злополучный вечер в номере гостиницы, стол, уставленный яствами и выпивкой, тощая задумчивая девица Лера, и все в нем поднялось внутри, воспротивилось.

— Вы того… попроще, — стараясь не обидеть Глафиру, он сказал эти слова им обоим, и даже больше Пелагее, давая тем самым понять, что не приезжая девица, хоть она и сродственница ему, а она, Пелагея, тут главная и от нее зависят домашние порядки. — Попроще. Не банкет, не ресторан…

Глафира поняла намек, целый день дулась на Мамонта Андреича. Однако наутро обида сгладилась, а потом и совсем забылась.

В день встречи масленицы, когда ожидали гостей, Пелагея кое-как уговорила Глафиру покрасивей накрыть на стол. Та взялась за дело неохотно, но потом увлеклась, и стол получился на славу. Она незаметно наблюдала за дядей, но он, то ли праздник был тому причиной, то ли другое что, обошелся без замечаний, даже тень недовольства не промелькнула на его большом выразительном, с черными пучкастыми бровями, лице.

Со временем Глафире понравилось домашничанье, и они вдвоем с Пелагеей, большой и искусной домовницей, легко и быстро управлялись со всем хозяйством.

Все бы хорошо, но камышовая глушь да угрюмый одноглазый молчун Кисим пугали ее. Не было у нее подружки, с кем могла бы она занять свободное время, которого было несравненно больше, чем занятого, делового. А Пелагея, что там ни говори, женщина хоть и не в большом возрасте, но не подружка Глафире.

В вынужденном одиночестве Глафира все чаще и чаще вспоминала городских подружек. Они при встречах, не таясь, говорили все, что случалось с ними в богатых номерах. Глафира не позволяла себе столь откровенную неприкрытость, потому как эта прямота смущала ее. И она стыдилась своих разбитных подружек. Но странное дело, здесь вспоминала их с непонятной теплотой.

Мамонт Андреич как-то спросил:

— Привыкаешь? Не тянет в город? Это хорошо. Ничего путного в них, городах, нет. Сплошная беготня да распущенность.

Слова эти неприятно кольнули Глафиру. Она даже подумала: а не уехать ли? Но представила на миг свою полутемную каморку, пьяные ночи и содрогнулась.

Отношения ее с дядей — полюбовником по нечаянности, тоже были неясными. Глафира не питала к нему никаких родственных чувств. Оно и понятно: лишь понаслышке они знали о существовании друг друга, и нежданно-негаданно оказались под одной крышей — что же тут родственного?