Старая дорога - [10]

— Лед много — большой бугор.

— Все равно много заломил. Мыслимо ли…

— Мой дел — продать, твой дел — купить.

— Это уж точно. На базаре, говорят, два дурака: один продает, другой покупает.

Разговор велся намеками, вокруг да около. Оба — и Торбай и Дмитрий Самсоныч — не хотели прогадать, а потому долго не могли договориться. Уже перевалило солнце за полдень, уже внесли в большом медном тазу дымящуюся баранину и поставили перед хозяином. Разговор на время прекратился. Торбай засучил рукава и, вооружившись складным ножом, начал крошить мясо, а гости, разомлевшие от жары и водки, удобнее устроились на подушках.

Дмитрий Самсоныч обдумывал, как бы выгодней закончить дело. Названную сумму он наскребет. Но нельзя же дать то, что запросил Торбай. Скинет сколько-нибудь, надо поторговаться. Так думал он, радуясь, что поездка закончится удачей и промысел будет его.

Совершенно другие мысли донимали Якова. Он до последнего часа надеялся, что купить промысел не удастся. А раз так, то отец отделит его. А после пусть покупает, что ему угодно. Но теперь Якову ясно: отец не отступит. Торгуется для виду, а сам уже решил. Давнишняя мечта — жить своей семьей, не быть зависимым от своенравного старика — вновь отодвинулась на неопределенный срок. А тут еще Андрей приезжает. Чего в городе не жилось. И ему теперь долю подавай — не иначе…

Жена Торбая принесла только что вынутые из котла отваренные куски раскатанного теста, вывалила в мелко накрошенное мясо и прямо руками помешала в тазу.

— Давай, кунак, бешбармак ашаем, сурпа пьем… — потревожил Торбай отдыхающих и, когда те придвинулись, первым забрал полную пригоршню мяса и теста, ловко отправил в рот и, облизав блестящие от жира пальцы, опять потянулся к бешбармаку.

8

Воспоминания об Алексее, бывшем работнике, всякий раз ввергали Ляпаева в беспокойство. Стоило кому-либо произнести его имя, как Мамонт Андреич начинал хмурить пучкастые брови, незаметно креститься, а губы сами шептали молитву. Потому и помалкивают в доме об Алексее. Даже Пелагея, жена безвестно сгинувшего. Поначалу она не могла свыкнуться с гибелью мужа, все надеялась: вдруг льдину прибило к туркменским берегам. Но минул год, и горе стало полегоньку отодвигаться.

Ляпаев изредка захаживал во флигелек к Пелагее, как мог, размыкал горе ее, старался отвлечь женщину от горестных мыслей. Наведывался он к ней не только затем, чтоб утешить. Все то время, как овдовела Пелагея, Мамонта Андреевича не оставляла мысль приблизить ее к себе, сделать хозяйкой в доме. Еще при жизни Алексея заглядывался Ляпаев на жену своего работника, выказывал ей свое внимание, но не навязчиво, а тонко, деликатно, не переступая границы дозволенного. Нравилась, ну и нравилась, и только. А вот теперь, бывая у Пелагеи, пытался заговорить о том, что тревожило, волновало его. И всякий раз, опасаясь неосторожным словом обидеть женщину, так и уходил, не сказав главного.

Но однажды Мамонт Андреевич решился. В тот вечер он надел чистую плисовую рубаху, новый, темной шерсти, сюртук и, мимоходом глянув в трюмо, искусно вделанное в тяжелую, мореного дуба, резную оправу, вышел во двор. Снежный вихрь накинулся на него, вмиг ослепил, забросал лицо снежной порошей. Мамонт Андреевич приметил огонек в окне флигеля и торопливо пересек двор.

Пелагея сидела у самовара и задумчиво помешивала чай. Она вроде бы удивилась позднему появлению Ляпаева: тонкие брови взметнулись над большими черными глазами.

— Вот… скушно стало, — сказал Мамонт Андреевич. — Дай, думаю, загляну. Сообща легше оно. Погодка задурила, муторно на душе.

— Извольте, чайку налью стаканчик.

— Благодарствую, Пелагея Никитишна. Выпью охотно. Не мешало бы и серьезным чем погреться, да ладно уж, в другой раз.

— Не потребляю я, Мамонт Андреич. И Лексей редко в рот брал.

— Греха в том нет. Все от бога, — насупившись, отозвался Ляпаев. — В меру-то оно заместо лекарства, пользительно. Не зря говорят: умному — на пользу, дураку — на погибель.

Пелагея подолгу дула на блюдечко, шумно отхлебывала горячий густой чай. А Ляпаев, сидя напротив, через стол, внимательно рассматривал ее чуть широковатое лицо, пухлые красные губы, длинные с изгибом ресницы, ямочку на правой щеке. И припомнилась ему та давняя и ранняя весна, когда еще была жива Лукерья, царствие ей небесное. Пелагея вместе с мужем нанялась на промысел. Было в этой женщине что-то особенное, что отличало ее от остальных — и своих, сельских, и пришлых, — величавость ли, благородство ли, а может, та самая женская умеренная, непоказная гордость, которая делает и величавой, и благородной, а вместе с тем желанной и недоступной. Ляпаев сразу же приметил Пелагею и всякий раз, когда бывал на промысле, искал ее среди женщин-резальщиц. Сделать это было не просто: в одинаковой грубой одежде они сидели на низких скамьях с длинными, остро отточенными ножами и привычно пластали рыбу, все до одной похожие друг на друга, с лицами, закутанными от соленых морских ветров в тонкие ситцевые платки. Оставались не закрытыми лишь глаза. Но и тут Ляпаев находил ее черные, глубоко посаженные глаза, останавливался подле нее, спрашивал о чем-либо, давая понять, что выделяет ее среди остальных.