Старая дорога - [9]

Пока гости сбрасывали тулупы, стаскивали полушубки и валенки, Торбай побросал на ковры тюфяки и подушки.

Дмитрий Самсоныч, устраиваясь на подушках, думал: «Богато живешь, курносый! — и помолился про себя: — Подсоби, осподи, дело совершить».

Торбай ушел в соседнее жилье, где, видимо, находилась вся семья хозяина. Там засуетились дважды из дверей землянки (Дмитрий Самсоныч чутко следил в окно за всем, что происходило там) выбегала моложавая, с плоской фигурой, женщина в белой чалме и черной бархатной безрукавке, пересекала двор, исчезала в сарае, а потом так же, полубегом, возвращалась назад. Следом за женщиной, с ножом в руке, вышел давешний старик, которого Торбай называл Ата, и прошел на задний двор. «Сейчас барашка подвалят, — отметил про себя Дмитрий Самсоныч. — Знать, догадался, хитрюга, зачем пожаловал. Ну-ну…» Заметил, что Яков все еще стоит у дверей, сказал:

— Проходь, аль шест проглотил?

— Ноги не согнешь, без привычки-то. И скамейки ни одной нет.

— Не господин… Коли надо, не то что ноги, а и сам согнешься…

Скоро внесли свернутую валиком клеенку, раскатили ее на ковре посреди комнаты, заставили чашками, набросали конфет, сахару, поджаренные на скоромном масле румяные баурсаки. К каждому придвинули на блюдцах сливочное масло, подсоленное, домашнего приготовления.

Щуплый, с торчащими ушами подросток внес развалистый эмалированный таз, поставил перед стариком Крепкожилиным, полил на руки теплой водой из кумгана, подал полотенце. Затем подошел к Якову и только потом уж — к хозяину.

Та же самая женщина, что появлялась во дворе, присела на корточки у давно не чищенного самовара, сдвинула к себе цветастые чайные чашки, достала из надтреснутого чугунка с тлеющими угольями закопченный чайник, разлила заварку, плеснула в каждую по ложке топленого молока и долила крутым кипятком из самовара.

— Когда зима кончает? — мелко отхлебывая чай, спросил Торбай.

«Конешно, тебя только это интересует», — подумал Дмитрий. Самсоныч, а вслух ответил:

— Да ить кто ее знает, дело божеское. Ваши старики, должно быть, лучше распознают. Приметов у них много.

— Снег будет, мороз будет, — закивал хозяин, — так аксакал сказал.

— Знамо дело. Им видней, — согласился Крепкожилин, думая, как бы Торбая навести на нужный разговор. А хозяин между тем после чая раскупорил бутылку и разлил водку в цветастые, с золотым ободком, фарфоровые чашки. Яков искал глазами, чем бы закусить, ничего не нашел, подумал, что сейчас принесут что-нибудь. Но Торбай сказал:

— Держи, Митрей Самсоныч.

Выпили. Пожевали баурсаки.

— Хозяйка? — спросил старик Крепкожилин, когда женщина, хлопотавшая у самовара, вышла.

— Козайка.

— Молода ешшо. А ты, бают, втору берешь.

— Мал-мала хворает. Балашка нет.

— Чудно. Две хозяйки в одном доме, — усмехнулся молчавший до этого Яков.

— Зачем один? Два дом. Каждый — свой дом.

— Закон такой, — сказал Дмитрий Самсоныч, стараясь сгладить остроту разговора.

— Карош закон, жаксы, — прищелкнул языком Торбай.

— С одной-то мороки не оберешься, а тут — две, — опять включился в разговор Яков.

— Две баб совсем жаксы. — И, хитро сощурившись, пояснил: — Старший баб думает — к молодой пошел, молодой думает — у старшей остался. А ты кибитка залез — и дрых. Жаксы, а? — И первый звонко рассмеялся.

— Ну, сказал, — улыбнувшись, отозвался старик Крепкожилин, — до сна ли те будет с молодухой. Ты ить вон какой здоровяк.

— Откуда узнал про второй баб?

— Старик на промысле сказал.

— Кзыл-клак?

— Что-что? — насторожился Крепкожилин.

— Максут его зовут. А Кзыл-клак — Красное ухо. Прозвищ такой.

— Во-во, он самый.

— Какой он бабай? Мы с ним один год родился… Мороз попал, хворал. Жизня мотал его, таскал… На старик и похож.

— Он и баил, будто насовсем в Гурьев собрался.

— Кочевать будем. Жидаем тепло мал-мал.

— Калым богатый будто…

— Калым есть. Как же без калым?

— Скот пасти, стало быть, будешь?

— Наш народ степь любит.

— Знамо дело.

— Ляпай пусть промысел держит… Его дело рыбу покупать — продавать.

— Неужто Мамонт Андреич промысел покупает? — насторожился Крепкожилин.

Торбай промолчал и потянулся за бутылкой, налил еще по одной.

— Хитер он, — продолжал Крепкожилин, — много не даст. Не раскошелится. Да и промыслишко — труха одна.

— Завтра Сине Морье едем. Ляпаев зайдем.

— Не сторговались еще, стало быть, — облегченно протянул Крепкожилин. — И не продать нельзя. Вот-вот весна, камыши кругом. Не приведи господь петуха красного. Что он, безносый-то, один исделает? За так добро пропадет.

— Так-так, — согласился Торбай, и на лице его появилась тревога. Он настороженно посмотрел старику в глаза и подумал: «Этот и сжечь может…»

— Дорого просишь?

Торбай задумался, потом, будто спохватившись, взял чашку с водкой, приглашая гостей выпить. Не торопясь пожевал баурсак, густо смазанный сливочным маслом, выставил перед собой растопыренную ладонь.

— Не пойму что-то, Торбаюшка, — схитрил старик.

Тогда Торбай назвал цену.

— Да что ты, аль креста… — взмолился Дмитрий Самсоныч. Но быстро сообразил, что насчет креста на шее перехватил лишку. Однако увидел, что Торбай не обиделся, и осмелел: — Старый, говорю, промысел-то. Как девка порченая: с виду-то ниче, а дна нет, до свадьбы прохудилась. Кому ж такая нужная?.. Так и тут: плот — дырявый, и выход перекрывать надо… Льда-то много заготовил?