Старая дева Мария - [17]

- Так значит, вы мне писем не отсылали?

Конечно, нет, ни единой откровенной строчки, да и как бы он смог, он любит меня и, кажется, настроен серьезно. Тот, кто любит, должен выбирать слова.

Это все нужно как-то обозначить, чем-то назвать, найти какую-то душевную аналогию. Нельзя попадать в неизвестное место без малейшего представления о том, как оно устроено. Для этого есть, должны найтись, подходящие слова, могущие, наконец, обозначить самую неимоверную комбинацию. Итак, у нее будет иначе. Ее окружают добрые, сердечные люди, и отец Захарий, трезвый набожный бесплодный материалист, и ангел-товарищ Виктор, и, наконец, любящий ее научный руководитель. Они все порядочные люди и к тому же - мужчины.

- Я вам делаю официальное предложение. Не отвечайте сейчас... потом, позже, как-нибудь дайте мне знать...- Сквозь душевную сумятицу снова пробился голос Иосифа Яковлевича. - Вы молчите? Вы думаете, я сошел с ума? Да нет же, я все понимаю, я даже знаю, кто отец вашего ребенка.

Маша громко расхохоталась. Потом заплакала, но Иосиф Яковлевич уже этого не видел, он окаменел от внезапной, как ему показалось, слишком жестокой реакции.

* * *

Прошло еще две недели. Послания прекратились. Как будто их не было вовсе, но все остальное не проходило, и нужно было что-то решать, потому что дальше тянуть уже опасно. Это стало ясно совершенно случайно, кто-то из женщин на работе завел речь об абортах и, кажется, даже без причины, а просто по поводу какой-то телевизионной передачи, и Маша вдруг узнала, что неотвратимо надвигается момент, после которого всякое хирургическое вмешательство будет не только бесполезным, но более будет походить на убийство. Она даже несколько раз заговаривала на родственную тему с мамой. То есть, она даже прямо спросила, как, мол, та отнесется к появлению ребенка в их женском монастыре. Та совершенно спокойно отнеслась к этой идее и только поинтересовалась, а какое будет у ребенка отчество.

И здесь ей стало очень грустно и одиноко. Нет, она не заплакала, не сразу. Она пошла в свой уголок и только там зарыдала. Долгое, беспросветное одиночество вдруг накатило на нее с невиданной ранее тяжестью. Быть может, именно теперь, в эту минуту, она действительно осознала, что потеряла навсегда единственного любимого ею человека. Нет, бывали и раньше моменты отчаянной холодной пустоты, но так явно, так остро, почти физиологически она никогда не ощущала бессмысленности своей, никому не нужной жизни. Ведь раньше всегда была хоть какая-то надежда, было, порой невыносимое, больное ожидание звонка. Конечно, были и другие мечты и картины из воображенного далекого будущего, где у нее есть свой узкий семейный круг, где есть Он, и пусть она почти не верила в это, но все-таки была хоть какая-то слабая женская мечта. Будь проклята эта ее дурацкая идея, из-за которой она так долго тянула с ребенком.

Что же ей теперь делать? Что делать с этим чужим, возникшим неизвестно откуда в ее теле существом? Ведь она хотела не просто какого-то ребенка, она хотела их общего со Змеем дитя. Ну, пусть она была бы вечно одна, но у нее был бы сын или дочь, с его глазами, с его руками, с его отчеством. Куда же теперь ей податься? Она судорожно перебирала весь свой круг, не зная, на чем остановиться. Что же она должна думать, во что поверить? В то, что действительно Господь Бог решил на ней остановиться и она теперь всего лишь средство? Она вдруг перестала плакать и шепотом стала звать в пустоту:

- Если ты есть, если ты не сон, дай мне знак, подскажи, чем-нибудь, явись... - Она замолчала, подождала немного, как бы давая время для совершения чуда, но ничего не происходило. Тогда она повторила просьбу, упав на колени. Тишина. Ничто не шелохнулось в неподвижном объеме. Все застыло, омертвело, и даже старая выкрашенная бронзовой краской люстра, казалось, замерла в ожидании явления. Ничего, ни весточки, ни намека только с кухни донеслось позвякивание посуды.

- А, так ты молчишь, ты думаешь, достаточно сделал, чтобы я поверила, будто так все и есть? Ну так нет же, - она встала с колен, - если ты не дашь мне знать тут же, сейчас, в сию секунду, то я сделаю то, что придет первым в мою глупую голову. Слышишь, а придет в мою голову, скорее всего, то, что нужно мне избавиться от ребенка.

Скрипнула дверь и в щелке показалось испуганное лицо матери:

- Маша, ты с кем здесь разговариваешь?

- Сейчас же закрой дверь, - закричала Маша.

Мать отшатнулась и как-то растерянно пробормотала:

- Я же ничего, я просто... вот тебе письмо.

* * *

Едва сигарета начала обжигать пальцы, как Виктор закурил новую. Слегка кружилась голова, а точнее, не голова, а засыпанный листьями бульвар. Он давно не курил. Лет десять. А тут вот не выдержал. Поговорил с отцом Захарием и сломался. Да, он все бросил, и работу, и приработок, и как помешанный выслеживал верзяевскую женщину. Так он узнал о существовании отца Захария, а от отца Захария - о существовании писем. Поп ему не понравился. Здесь было не только пренебрежительное отношение к официальным представителям господа Бога на земле, но и еще какое-то странное отвращение к тому спокойствию и уверенности, с которыми тот говорил о Марии и при этом, очевидно, с определенным тайным интересом. Здесь Виктор был совершенно уверен, быть может, даже и слишком.