Становой хребет - [32]

Кривуны реки петляли по долине, небольшие перекаты сменялись тихими и обширными плёсами, плот по ним шёл медленно, плохо слушаясь руля в стоялой воде.

Ночевать затаборились в устье Сухой протоки. На обрывистом яру похилилась дряхлая фанзочка безвестного хозяина. Плоты дремали, уткнувшись в травянистый берег тёмной и глубокой заводи. По ней сновали несчётные утки, крякали и гомонили до глубокой ночи в залитых полой водой ерниках.

Где-то недалеко трещал, бился глухариный ток. Глухари разбудили путников на заре. Егор не стерпел, отпросился у Игнатия сбегать на токовище.

Верку оставил привязанной к дереву, она рвалась следом, видя, что он уходит с ружьём, взлаивала и скребла землю передними лапами. Парфёнов взялся разводить костёр и готовить завтрак.

Егор обошёл лесное озеро, густо обросшее берёзами, выбрался на край гари. Со всех сторон наплывал галдёж тока, бродили меж кустов и тяжело перелетали с места на место серенькие капалухи, выбирали кавалеров.

Главный запевщик сидел на вершине сухостойной лиственницы, распушив веером хвост, крутился сказочным петушком в обливе розовой зари: «Тэк, тэк, тэк, тэк-тэк-тэк, тэк, тэк, тэк», — ритмическая плясовая музыка менялась на скрипучий припев, и опять лилась безостановочная дробь.

Охотник подобрался ближе, сел на валежину и, позабыв обо всём на свете, застыл, слушая таинственную песню. Два петуха дрались невдалеке, третий кидался на них, яростно шипел и хлопал большими крыльями с пятнами белых перьев по угольной черноте.

Дерущиеся разнялись, дружно накинулись с двух боков на него, да так, что только пух вскружился и полетел, а потом опять сцепились меж собой. Забияка обиженно поквокал и сманил от увлёкшихся женихов в густые кусты карликовой берёзки гарем капалух.

Драчуны хватились, бегом кинулись отбивать изменниц. Издали доплыл зов Парфёнова. Егор поднял заросевшую винтовку, выцелил ближайшего красавца. В токовика стрелять не смог — из-за его исступления в песне.

После выстрела ток взмолк, а когда охотник подходил с добычей к озеру, глухари робко пощёлкивали, но через некоторое время снова звонкая мелодия полилась над тайгой, над шумящей рекой, над отмякшей в тепле первых лучей солнца болотистой гарью.

Верка потрепала добычу, спокойно улеглась, фыркая, отирая лапой прилипший к носу пух. Завтракали сушёным мясом, отваренным в котелке с горстью муки. Глухаря порешили оставить на обед. С юга тянуло через перевал тучи, вскоре они запрудили небо и скрыли солнце.

Игнатий отвязал чалку, перекрестился, оттолкнулся от берега концом шеста и сел. Залопотала вода под ногами, о чём-то рассказывая и торопя куда-то мимо вымытых корней в обрывах берегов, широких, галечных кос и взыгравшей на ветру тайги.

На гранитных валунах вразброс таяли двухаршинной толщины льдины, выкинутые ледоходом и заторными разливами. По холодным, мерцающим плоскостям скакали кулики и трясогузки, пронзительно вереща непонятно о чем вслед проплывающим людям.

С юга догнал мелкий дождик. Старые прииски миновали благополучно, только над одной из построек вился дымок, да видели человека на лошади у закрайки далёкого леса.

К полудню морось выдохлась, тучи разметало за чистые сопки, и благодатная теплынь полилась на мокрых и продрогших скитальцев. Высадились на богатом наносным плавником острове посерёд реки и зажгли большой костёр. Подсушились, сварили и умяли целого глухаря с голодухи.

В это время открылась грозная панорама Станового хребта. Заснеженные гольцы ослепительно горели на солнце, пряча тени в морщинах ущелий.

Над прораном реки всё летели и летели табуны кочевой птицы, перекликались бессчётные станицы гусей и казары, серебряными бабьими платками шли косяки лебедей.

Не страшась людей, кормились на плёсе тяжёлые кряквы, с шелестом проносились над водой белоспинные и белокрылые гоголи, ныряли у переката крохали, чернети, грелись на камнях утки-касатки и широконоски, каменушки, орала взбалмошная квохта, и свистело на все голоса племя юрких чирков.

Игнатий блаженно внимал разливу жизни, наполняющей холодные горы и леса, следил, как бултыхались утки в реке, и вдруг сам взревел, захваченный общим счастьем весны.

Э-эх! Забубе-е-ен-ная га-аловушка-а-а,

До чево-о ж ты меня-я давяла-а-а…

В отчем кра-е не слыха-а-ать мне соловушка-а-а,

В сме-е-ертные края-я завела-а.

До мама-а-аньки отсе-е-ль не доска-а-ачешься-я.

Катаржа-а-анская доля гнетё-ё-ёт.

Слезуньки-и горькие катю-ются-я-а,

А могилку-у бура-ан замет-ё-ёт.

— добавил он тихо со вздохом и полустоном, — вот и судьба приискателя… Чисто про меня сложена. На этой реке много разного люда потонуло.

Это тут она смирная и приветливая, а как вберёт поболе ключей и речушек, как зажмёт иё Становик в каменные объятия, бешеной ведьмой взовьётся до небес, заревёт и застонет духами тунгусскими, запляшут по скалам шаманы ихние невиданные, стращая и направляя путь людской в смертные коловерти, страх!

Сколь раз зарекался боле не сплавляться тут, а вот, опять прусь. Тьфу! Ты особо слов моих не бойсь, кому суждено гореть, тот не потонет. А вот, Бога помянешь вскорости, как только плот зачнёт скакать с трёхаршинных порогов.