Станкевич. Возвращение - [4]

— Зато ты держишься молодцом. Сколько тебе?

— Да уж годков семьдесят будет, а то и больше.

— Почему не вернулся к своим?

— Не захотелось. Край тут богатый, земля урожайная, а река, может, даже побольше и покрасивее.

Станкевич покивал, помолчал немного, потом вдруг оторвался от стола, схватил старика за руку выше локтя и вывел из дома. Под пальцами пружинился округлый бицепс, время еще не тронуло его. В амбаре было холодно. На какое-то мгновение его охватила слабость, но он тотчас поборол это чувство. Голова пухла от хаоса звуков, сквозь которые пробивалась беспечная музыка, то заглушая их, то исчезая в чередовании мерзкого смеха, конского ржания, женского визга и лая собак. Но это не порождало ни волнения, ни страха — напротив, он чувствовал успокоение. Только прикинул, в своем ли он уме. То были, казалось, две наложенные друг на друга проекции. Одна — жестоко оборванное детство, другая — вся остальная жизнь. Ему было грустно, ибо он знал: после того, что совершится, останется один только мрак. Но логика событий была неумолима. Не сулила ни бодрости, ни надежды, на что он, впрочем, не рассчитывал, хотя возможность закрыть дело чисто механическим способом была неожиданностью, которой он не предвидел. И потому, когда мужик повернул к нему побледневшее лицо, рука не дрогнула. Он не торопясь вытянул из кобуры наган и разворотил старику всю грудь, всадив в нее друг за другом три пули подряд.

Ночью красные из Крымской армии Дыбенко переправились через Днепр вблизи Бердянска и внезапно ударили на хутора с юга. Отряд, застигнутый врасплох атакой с неожиданного направления, перегруппировался и стал отважно обороняться. Но хорошо вооруженный противник нагрянул силами целого полка. Бой был непродолжительным и жестоким, пало немало кадетов и немало красных. Гришка Абрамов дрался как лев и рухнул с простреленной головой. Арнсхольт, раненный в бедро, дополз до пулемета, установленного по ту сторону дороги, и на гумне, прикрытом какими-то строеньицами, скосил не менее пятнадцати большевиков, пока его самого не прихлопнули гранатой. Отвечавший за лошадей капитан защищался с полчаса в школе, стреляя из пушки, пока не вышли снаряды. Кабаев, отстреливаясь по очереди из двух наганов, добрался до конюшни и, может, оказался бы в числе немногих, кому удалось спастись, если б не случайность. Уже за хутором он наткнулся на дозор из Новоспасовки, и командир дозора снес ему голову добрым казацким ударом с так называемым подсеком.

Сам Станкевич прикончил из нагана бойца, пытавшегося взломать дверь в хату, выбежал во двор, но там напоролся на двух матросов, тащивших пулемет, одного из них проткнул штыком, другой шарахнул его прикладом в лоб и свалил в грязь. Падая, он услышал словно сквозь вату: «Не тронь, это офицер». Пришел в себя на табуретке в той самой хате, где был на постое. Еще не рассвело. Под щеткой жестких, стриженных ежиком волос он ощутил огромную шишку. Голова звенела, и левый глаз обжигало болью. Высокий худой человек с красной физиономией и рыжими волосами, спадающими немыслимым чубом на правую скулу, стоял перед ним, широко расставив ноги в начищенных до блеска хромовых сапогах.

— Ну что, ожил?

Станкевич подумал: немало, должно быть, времени уходит у этого молодца на то, чтобы содержать в таком состоянии сапоги при нынешней грязи.

За столом сидел молодой человек в очках и, поминутно слюнявя карандаш, строчил что-то в блокнотике. У двери стоял солдат, небрежно опираясь на длинную австрийскую винтовку.

— Ну что, ожил? — повторил рыжеволосый.

— Вроде да.

— Ага! — крикнул он и, заложив руки за пояс, добавил уже тише: — Ну как там князь?

Станкевич пожал плечами и буркнул без всякого выражения:

— Нормально. Давит большевиков, как вшей.

— Ну, здесь-то не очень, — с насмешкой протянул рыжий. — Если откровенно, то как раз наоборот.

— На войне по-всякому бывает, — заметил Станкевич.

— Да, по-всякому, — согласился рыжий и, скользнув ладонью по голенищам сапог, которые были, вероятно, предметом его гордости, спросил уже резко, официально: — Бронепоезд от Дроздовского уже прибыл?

Станкевич поднял голову и, вглядываясь в окно, негромко проговорил:

— Дурацкий вопрос.

Рыжий подскочил и отвесил ему оплеуху. Удар был не такой уж сильный, однако Станкевич ощутил его как бы вдвойне и вскрикнул от боли.

— Оставь, Иван, — пробурчал очкарик, не отрываясь от своего блокнотика. — Так нельзя.

Тот не обратил внимания и рявкнул:

— Отвечай, офицерская сволочь!

Станкевич продолжал молча всматриваться в окно. Рыжий ударил снова, на этот раз кулаком, широко, наотмашь, по-мужицки. Станкевич качнулся на табурете и молча полетел к печи. Молодой человек отложил карандаш, закрыл блокнотик и грозно произнес:

— Пошел прочь, Иван! — Затем встал из-за стола и, задирая голову, сказал: — Если такое снова при мне повторится, отдам под суд.

— Не суйся, Кузьма, — прошипел рыжий. — Командую здесь я.

— Командуешь ты, а отдам тебя под суд я, если еще разок кого-то ударишь, ясно? — Потом взял стул, сел на него верхом, опершись руками о спинку. Кивнул солдату, и тот посадил Станкевича обратно на табурет.