Станкевич. Возвращение - [2]

Станкевич оперся о стол и несколько раз кивнул. Плечо ноет, рана хоть и неопасная, но отравляющая жизнь.

— Мне надо, чтоб там был человек крутой, но в то же время опытный и с чувством ответственности. Старайтесь избегать конфликтов с крестьянами, без пощады пресекайте всякие эксцессы со стороны наших людей.

— Понимаю, — ответил Станкевич и, выпрямляясь, спросил: — Когда вы ждете Измайлова, ваше превосходительство?

— Бог его знает, — развел руками князь. — Никакой связи у меня с ним нет. Утонул в грязи, погода для артиллерии неподходящая.

— Через два дня от Дроздовского прибудет бронепоезд с тремя батальонами, — заметил майор, гася папиросу в пустой консервной банке.

Князь вновь подался к окну и добавил, заложив руки за спину:

— Если пробьются, я пришлю вам один из этих батальонов. Они прекрасно вооружены. К тому же хорошие солдаты.

— Это все? — спросил Станкевич.

— Да! — ответил князь и, не поворачивая головы, по-прежнему всматриваясь в ночь, добавил: — Постарайтесь продержаться там хоть несколько дней.

До Арнейского и Новоспасовки было около тридцати верст. Дорога тяжелая, особенно для подвод, вязнувших в размокшей степи. Лошади были неплохие, но подзапущенные. Людей выбрал Гришка Абрамов, сын каспийского миллионера, известного своими аферами и финансовыми скандалами. Были это в основном курсанты офицерских школ Одессы и Екатеринодара, завербованные еще Корниловым, отважные и беспощадные юнкера, гражданская война превратила их в хороших солдат и не ведающих жалости людей. Те, кому суждено было погибнуть, погибли, кто намеревался дезертировать — дезертировал, остались самые закаленные, самые отчаянные, которым светила еще звезда удачи. Возвращаться им было некуда. Родители либо расстреляны, либо поумирали, либо сидели по тюрьмам. Их сестер, невест и жен, всех этих Наталий, Раис и Любаш, хорошеньких эмансипированных девушек, сентиментальных до невозможности, разметало во все стороны света. Ураган, который пронесся по стране в течение этих двух страшных лет, смел с лица земли все, чему они радовались и чем жили. Провалились в тартарары малые и большие усадьбы, теплые, уютные, пахнущие вареньем, яблоками и нафталином. Неожиданно, в считанные дни, исчезли рояли, на которых они с таким усердием разучивали бесчисленные этюды под суровой опекой гувернанток и учительниц. Упорхнули книги со стихами Бунина, Северянина и Блока, восхищавшие утонченных пансионерок. Околели с пронзительным визгом все их любимые Рексы, Пайты, Азорки и Луны. Изысканная мебель, хранившая на политуре блеклое отражение предков, переходившая из поколения в поколение, обратилась в пепел и дым и тоже улетела вместе с диким, враждебным ветром. Что со всем этим случилось? Как, почему, зачем? Они скитались по просторам страны с неразлучным карабином за спиной, с выражением безграничного удивления в широко, по-детски раскрытых глазах и всюду натыкались на одни лишь черепки, из которых ничего уже не склеишь. В восемнадцатом их мир перестал существовать. Некуда было возвращаться. Им не светила надежда, ибо не было веры в возрождение. Дисциплинированные и отважные в бою, во всем остальном они были грубиянами и хамьем. Большинство затянула офицерская рутина, нигилизм, бравада, презрение к чужой и собственной жизни, цинизм и сентиментальность дурного толка. Ширма, скрывавшая растерянность и беспомощность, стала для большинства как бы второй натурой.

Такими, во всяком случае, их видел Станкевич. Его это не огорчало и не радовало. Ему все было безразлично, так же как безразлично было уже не первый год многое другое.

До Арнейского добрались в полдень. Оказалось, что это большое, живописно расположенное в излучине Днепра село. Земля тут была урожайная, мужики в основном зажиточные. До Глинника — полторы версты. Большевики придут, скорее всего, с севера, молодцы батьки — с любой стороны. Станкевич послал в Глинник всего сорок человек, полагая, что красные, решась на атаку, ударят прежде всего на Арнейский. Укрепили четыре хаты, по две с каждого конца. Со стороны степи использовали естественный земляной вал длиной метров в сорок, на котором установили два пулемета, хорошенько их замаскировав и сделав нечто вроде импровизированных землянок. Одну из пушек втащили в школу. Людей разместили по хатам, примерно в каждой второй — юнкера. Приготовили мешки с песком — забаррикадировать окна. Лошадей и подводы Станкевич велел держать наготове, чтоб в любой момент можно было отойти за каких-нибудь пятнадцать минут. Посты ввиду крайнего утомления распорядился менять каждые два часа. Отдав все приказы и проследив за исполнением, что отняло время до позднего вечера, Станкевич, скинув лишь шинель и сапоги, повалился на широкую кровать, застланную голубым покрывалом. В соседней комнате расположился Абрамов. Хозяева переселились кто на кухню, кто в амбар. В десять дородная хохлушка подала им борщ с копченой грудинкой и бутыль самогону. Позже, когда они уже беседовали, попивая чаек и покуривая, в хату вошел капитан с седыми висками (он служил во взводе у Станкевича еще в ту пору, когда они воевали на Кубани) и доложил о трудностях с овсом. Мужики продают только сено. Этак лошадь не накормишь. Жалуются на конников Щуся, который неделю назад бесчинствовал в этих краях, забрав все подчистую. Щусь, рассорившись с Махно, говорили они, превратился в настоящего бандита, грабит без разбору. Станкевич вызвал поручика Кабаева, известного ловчилу, прошедшего в свое время неплохую школу у кого-то из казачьих атаманов, и поручил ему произвести вечером осторожный, но внезапный обыск — перетрясти все: подполья, чердаки, каждый хлев и свинарник, — и добыть овес хоть из-под земли, а за укрывательство — двадцать пять шомполов по голой спине. После этого несколько дней на хуторе царило спокойствие. Кто не стоял на часах, тот отсыпался. Играли в карты — на патроны, на папиросы, на обесцененные керенки. Чинили обмундирование и сапоги, чистили оружие. О большевиках ни слуху ни духу. Один из мужиков рассказал, что ночью в нескольких верстах от хутора прошла большая банда, человек с тысячу. Станкевич основательно допросил мужика, но, кроме того, что банда, хоть и пешая, гнала перед собой с сотню лошадей, так ни о чем и не дознался. Но понял: оба хутора — бандитские и молодежь из них уходит как в армию Махно, так и в грабительские шайки доморощенных атаманов. На четвертый день вечером, вернувшись из Лепетихи, где он вместе с Абрамовым и еще двумя-тремя офицерами осмотрел переправу через Днепр, выяснив попутно, что переправа — это всего-навсего прохудившийся паром, способный в лучшем случае перевезти в сутки полдивизии, оба зашли в хату, в которой были на постое кадеты. Резались в винт. Учтивость преобладала над азартом, и тон задавал высокий тощий брюнет с большими влажными глазами уроженца южной России. То и дело раскуривая гаснувшую трубку, он рассказывал анекдоты, над которыми сам же и хохотал. Станкевич видел его когда-то в окружении генерала Боровского и намеревался было спросить, не состоял ли он, случаем, у того в адъютантах, как вдруг его внимание привлек Арнсхольт, прибалтийский немец, очутившийся неведомо как на Украине в девятнадцатом году. Студент-юрист из Юрьева. Всей семье вместе с отцом, главой адвокатской конторы, посчастливилось бежать из Петрограда в Финляндию. У молодого человека было несимпатичное бледное и длинное лицо северного немца, в водянистых глазах сквозило порой безумие. Он не обращал внимания на игроков. Сидел на кровати, привалившись широкой спиной к стене, и непрестанно дергал браслет на запястье. Он был так погружен в себя, что даже не заметил появления командира.