Станислав Лем - [41]

13

Итак.

Планета Солярис была открыта давно.

Но в течение сорока с лишним лет после открытия к планете не приближался ни один земной космический корабль. Невозможность возникновения жизни на планетах двойных звёзд как бы подразумевалась — ведь их орбиты непрерывно изменяются в результате гравитационных возмущений, происходящих при вращении солнц относительно друг друга. Если говорить конкретно о планете Солярис, то по первоначальным подсчётам учёных она вообще давно должна была приблизиться к красному солнцу и упасть в раскалённую бездну.

Но почему-то этого не случалось.

Тогда на Солярис обратили внимание.

Несколько земных экспедиций облетели планету, затем на круговые орбиты были выведены искусственные спутники. И внезапно обнаружилось, что поверхность Солярис почти полностью покрыта неким странным слизистым океаном — вот он-то и стал с этого момента главным предметом учёных споров. Биологи увидели в Океане некую гигантскую, невероятно разросшуюся жидкую клетку, занявшую всю планету своим студенистым покровом, достигающим кое-где нескольких миль глубины, а физики обнаружили прямую связь между некоторыми процессами, протекающими в плазматическом Океане, и местным гравитационным потенциалом, меняющимся в зависимости от океанического «обмена веществ».

«Плазматическая машина» — так определили новую форму жизни.

И Солярис была признана учёными планетой населённой, правда, всего лишь одним обитателем.

14

«Роман “Солярис” был написан за один сеанс терапии в Закопане, ну, кроме одной последней главы, — вспоминал Лем. — Эту главу я написал только после годичного перерыва. Я вынужден был отложить книгу, потому что не знал, что делать мне со своим героем. А сейчас даже не могу найти того “шва” — места, по которому книга была “склеена”. Мало того, я не знаю даже, почему не мог так долго её закончить. Помню только, что первую часть писал гладко и быстро, а закончил весь текст только через год в какой-то счастливый день или месяц…»^{66}

Сразу после выхода роман начал своё победное шествие.

Он много раз переиздавался в Польше, был переведён на многие языки.

На русском языке глава «Соляристы» была напечатана в 1961 году в журнале «Знание — сила». В 1962 году сокращённый перевод романа (М. Афремович) появился в журнале «Наука и техника», а перевод Д. Брускина — в журнале «Звезда». Брускинский перевод Станислав Лем авторизовал, и на долгое время (до 1976 года) в Советском Союзе публиковался в основном этот перевод. В целом его можно назвать удачным, если бы не одно обстоятельство: бдительное идеологическое редактирование лишило роман «Солярис» нескольких очень важных страниц, на которых разумный Океан сравнивался с… самим Богом.

«Скажи мне, — спрашивает Кельвин Снаута. — Ты веришь в Бога?»

Снаут отвечает: «Да ну, кто сейчас верит». Но в глазах его светится беспокойство.

«Это всё не так просто, — говорит Кельвин. — Ведь меня интересует не традиционный земной Бог. Я не разбираюсь в религиях и, может, ничего нового не придумал. Но… Ты случайно не знаешь… существовала ли когда-нибудь вера в Бога слабого… в Бога-неудачника?»

«Неудачника? — удивляется Снаут. — Как это понимать? В каком-то смысле Бог любой религии был слабым, ведь его наделяли человеческими чертами, только преувеличенными. Бог Ветхого Завета, например, был вспыльчивым, жаждал преклонения и жертв, завидовал другим богам, а греческие боги из-за своих склок и семейных раздоров тоже выглядели почеловечески неудачниками…»

«Нет, — прервал его Кельвин. — Я имею в виду Бога, несовершенство которого не связано с простодушием людей, сотворивших его. Несовершенство — его основная, имманентная черта. Это Бог, ограниченный в своём всеведении, всесилии, он ошибается в предсказаниях будущего своих начинаний, ход которых зависит от обстоятельств и может устрашать. Это Бог калека, который всегда жаждет большего, чем может. Это Бог, который изобрёл часы, а не время, которое они отсчитывают, изобрёл системы и механизмы, служащие определённым целям, а они давно переросли эти цели и изменили им. Он создал бесконечность, которая должна была показать его всемогущество, а стала причиной его поражения».

«Когда-то манихейство…» — неуверенно начал Снаут.

«Нет, это не имеет ничего общего с добром и злом, — тут же прервал его Кельвин. — Этот Бог не существует вне материи. Он не может от неё избавиться, он этого только жаждет…»

«Нет, подобной религии я, пожалуй, не знаю, — говорит Снаут, помолчав. — Такая никогда никому не была нужна. Если я правильно тебя понял, ты думаешь о каком-то эволюционирующем Боге, который развивается во времени и растёт, возносясь на всё более высокий уровень могущества, дорастая до сознания своего бессилия. Этот твой Бог — существо, для которого его божественность стала безвыходным положением; и, поняв это, он впал в отчаяние. Но ведь отчаявшийся Бог — это просто человек, дорогой мой! Ты имеешь в виду человека. Так что, всё это только никуда не годная философия, это даже для мистики слабовато».

«Нет, — говорит Кельвин упрямо, — я не имею в виду человека. Возможно, некоторые черты моего Бога соответствовали бы такому предварительному определению, но лишь потому, что оно далеко не полно. Нам только кажется, что человек свободен в выборе цели. Её навязывает ему время, в которое он родился. Человек служит этим целям или восстаёт против них, но объект служения или бунта задан ему извне. Полная свобода поиска цели возможна, если человек окажется совсем один, но это нереально, ибо человек, который вырос не среди людей, никогда не станет человеком. Этот мой Бог — существо, лишённое множественного числа, понимаешь?»