Станислав Говорухин - [5]
Асса
Пошли мы на Ялтинскую студию. Потрясающая была студия, потрясающая, — свидетельствую, она была оснащена как большая нормальная студия, но в ней царил какой-то дух маленького частного дела, то есть студия была заточена на ручное производство кинокартин. Это потрясающая была студия! Мы пришли с Говорухиным на эту потрясающую студию. А я очень серьезно отношусь к выбору костюма для актера. Я уже давно подобрал для Говорухина черное пальто, шляпу, и у меня еще был красный шарф. Я говорю: «Говорухин, я тебе дарю шарф для этой роли. Вот, дарю. Ты в нем все время будешь ходить. В черном пальто и в красном шарфе. Это — чмок-чмок-чмок». Говорухин надел все это дело, потом подошел к зеркалу… мрачный совершенно. Я говорю: «Ну что, нравится?» Он говорит: «Нет, совершенно не нравится, абсолютно не нравится». А для меня это был удар — то, что ему не нравится. Хотя я помнил, уже мне Таня произнесла тогда эти великие слова по поводу дурной погоды — что реагировать не надо ни в коем случае. Нужно как бы спрятаться в себя, скрыться. Я говорю: «А чего оно тебе не нравится?» Он говорит: «Да я похож на такого филера — мелкого стукача из царской охранки». Я говорю: «Да нет, Слава, по-моему, ты не похож, в тебе есть шик такого советского подпольного миллионера…» Он говорит: «Ну ладно, ладно. Все. Мы едем снимать».
Асса
А было часов двенадцать дня. Я говорю: «Нет, Славочка. Какой снимать? Куда? Мы никуда не едем». — «Почему не едем? — говорит. — Мы приехали, пароход еле-еле подошел из-за непогоды и начинающегося шторма. Как мы не едем?» Я говорю: «Слава, ну ты же кинорежиссер! Кроме того, что ты актер, ты понимаешь, что ты — кинорежиссер? И ты понимаешь, что вот в такую погоду снимать — совершенно бессмысленная чушь». «Почему бессмысленная чушь? Я, — говорит, — когда сюда ехал, обалдел от красоты Ялты, я такой ее никогда не видел. Пальмы в снегу! Пальмы в снегу, понимаешь, нет?» Причем от Славы услышать восторги по поводу чего бы то ни было — это вообще невозможно. И до сих пор, когда я ему новую картину показываю, он меня поздравляет всегда одними и теми же словами: «Ну что, поздравляю тебя с очередной творческой неудачей, поздравляю!» Вот это нормальный разговор. А тут такая снежная Ялта! Я говорю: «Слава, ну ты же соображаешь, что это через два дня стает, и весь материал, который мы снимем сегодня, мы выбросим и начнем снимать все сначала. Зачем работать на корзину, куда мы будем выбрасывать этот материал? Зачем?» Он говорит: «Что ты мелешь? Любой эпизод сними, и он всегда у тебя будет даже на картине, в которой не будет ни единой снежинки, он будет как алмаз блестеть…»
Асса
А мы-то уже… Я уже даже Паше позвонил, чтобы он уже мясо как-то на шампуры насаживал…
И Паша прекратил шампурение мяса, а Слава заставил нас идти на съемку и снимать. И мы сняли эпизод. И вот этот эпизод, который мы сняли первым — даже не по наущению, а по настоянию Говорухина, — он и дал какой-то тон. Как музыканты, знаете, бам-уа-а-а-а… И вот все ощущение картины — это вообще дело Славиной мощи. Организационной и такой режиссерской мощи. И мы когда сняли — назавтра опять снег, послезавтра опять… И так всю эту так называемую зиму в Ялте, которая всегда была при плюсовой температуре и всегда было тепло.
Когда Станислав Сергеевич вошел в эту атмосферу ялтинской жизни, ему, конечно, как режиссеру, который только что приехал со съемок «Десяти негритят», было что-то нормально из того, что мы делаем, а что-то ненормально. И в Славе, естественно, взыграло режиссерское ретивое, и он говорит, причем очень-очень доброжелательно: «Слушай, вот в этот момент вот это нельзя делать… А вот в этот момент можно чего-нибудь делать… А вот в этот момент, смотри, можно даже переписать сценарий, потому что здесь он должен сказать то-то…» И я понял, что Слава сейчас начнет снимать свою картину, свои «Десять негритят» на материале «Ассы». И я так слабо, но четко сказал: «Слава, ты — артист, и твое место в буфете». Он говорит: «А-а-а, в буфете?» Я говорю: «Да, в буфете». И он тут же погрузился в буфетное настроение.
Асса
Буфетное настроение Станислава Сергеевича прежде всего выразилось в том, что он стал бесконечно много играть в шахматы. Причем он стал играть в шахматы на небольшие, но на деньги. И он играл в шахматы с главным оператором картины Павлом Тимофеевичем Лебешевым, который, кроме того, что он великий обжора и великий повар, еще был человек, снедаемый великими, величайшими страстями. И когда он купился на эту шахматную страсть, на эту шахматную горячку, которую подпихнул ему из буфета Говорухин, он вообще перестал что-нибудь соображать. Я говорю: «Паша, поехали, мы через час должны уже начать снимать…» Он говорит: «Обожди секунду, мы не доиграли партию…» А потом в автобусе канючил все время Говорухину: «Ну, обожди, мы там сейчас быстренько все снимем и поедем и сядем, и я еще хочу
Асса
Асса с тобой сыграть, еще…» На что Говорухин говорит: «Паша, хватит, у тебя семья, у тебя дети. Что ж я вообще…» — «Говорухин, я железно буду с тобой играть, я железно буду играть!» Страсть, страсть…
