Стальной шквал - [42]

— Кто это? — спросил Ниеминен.

— Один фабрикант.

Хейно откусил еще хрустящего хлеба, пожевал, проглотил и продолжал рассказ:

— Директор-распорядитель фабрики пошел в зимнюю войну добровольцем. Чтоб другим пример показать;

И потом всю войну жил в отеле «Таммер», в самой роскошной гостинице Тампере. Туда ему возили свежую — свинину и телятину целыми тушами, он, видишь ли, должен был давать пиры и банкеты для других важных господ. А как началась эта война, он тоже сразу стал таким недужным, что еле-еле хватало силы чеки подписывать да деньги получать. Уж они-то, аспиды, умеют о себе позаботиться! И доктора, понимаешь, находят у здорового человека любую болезнь, хоть сифилис, если только повертеть у них перед носом хрустящей бумажкой.

Хейно зло рассмеялся.

— У моего отца сильный ревматизм. Временами он совсем не мог двигаться. Но старика взяли, и он теперь где-то там, под Медвежьей горой, в землянке, со всеми своими болями. И бесполезно ходить к врачам за помощью, у них для простого солдата и лекарства нет.

Хрустящий хлебец потрескивал у него на зубах, кадык ездил вверх и вниз, и рассказ продолжался:

— Перед войной старик нигде не мог найти работу. Всюду, в каждой фирме, требовали членский билет шюцкора. Тогда бы и работа нашлась. Но старик сказал, что нет и не будет у него этой книжки. Дескать, уморили голодом в лагере отца-красногвардейца, так уморите же теперь и сына его и внука!

— А мой отец получил во время красного восстания осколок в висок, — включился в разговор Хейккиля. — Так теперь он почти совсем слепой. И не получает ни пенни ниоткуда. Если бы не собственный клочок земли, одна дорога — в богадельню. И на какую работу он не годится. Пахать может, на это его зрения хватает. Мама ведет хозяйство, на ней одной теперь весь дом держится, пока я тут защищаю их «счастье».

Ниеминен нахмурил лоб.

— Брось, Войтто, говорить ерунду! Вот если бы рюсся пришел, тогда бы ты узнал, что такое «счастье»! Они бы все забрали.

— Верно! — воодушевился Куусисто. — И Хейно с отцом не пришлось бы тогда искать работу. Всех бы погнали в колхозы.

Хейно язвительно рассмеялся:

— Послушайте-ка этих двух болванов! Ни тот, ни другой, видно, не знает, что значит, когда куска хлеба в доме нет. Тогда не думаешь, не разбираешь, куда, на какую работу — лишь бы тебя взяли, лишь бы хоть какой-нибудь заработок. И я не верю, когда рассказывают о колхозах всякие ужасы. Я думаю, в армии у соседа есть эти самые колхозники. И если бы они в самом деле тяготились своей участью, то разве бы так воевали?

— Воюют, потому что их гонят в бой насильно! — выкрикнул Куусисто. — Говорят, у них сзади стоят пулеметы. Иди в атаку, а не то получишь очередь в спину. Потому они так и прут.

У Хейно вырвался иронический смешок, но Ниеминен принимал все всерьез.

— Ну, насчет того, чтоб насильно гнали в атаку, я сомневаюсь. И я думаю, что у нас о них вообще говорят много такого, чего нет на самом деле. Но я считаю, несправедливо отнимать у человека то, — что он с огромным трудом заработал.

— Да, как наши фабриканты, например, — перебил Хейно. — Ведь они, бедные, столько трудов положили, чтобы приобрести в собственность свои заводы и фабрики. Или помещики-землевладельцы — они пахали землю до изнеможения, гнули спину, несчастные, зарабатывая свои богатства!

— Но даром-то никому ничто не доставалось! — воскликнул Куусисто, выходя из себя. А затем добавил, как бы для большей верности: — По крайней мере, нам, нашей семье. Пришлось-таки потрудиться на совесть, пока не наладили хозяйство как следует

— Да, и особенно потрудились батрачки и батраки, — ухмыльнулся Хейно. — Но ты спроси-ка вот у Войтто, как. они трудились па своем клочке. И все-таки им частенько приходилось облизывать сухую ложку.

Куусисто запнулся, ко потом сказал:

— Надо было прикупить больше пахотной земли!

Хейккиля и. Хейно так и прыснули, и Куусисто густо покраснел. Чувствуя сам, что сказал глупость, он бросил со злостью:

— Ну, если в России, по вашему, такой рай, так и проваливайте туда! У Хейккиля вон уже давно и пропуск в кармане.

Он встал и пошел прочь. Вдогонку ему Хейно крикнул:.

— Вот они, такие-то, и воевали бы сами, коли охота! Им есть что защищать. А у меня — ничего, кроме пары вонючих портянок, и я должен…

— Ну, ты опять заладил одно и то же! — перебил

Ниеминен, начиная сердиться. — Разве у тебя нет Родины?.

— Родина, видишь ли, она — кому как. Одним она мать, а другим — вроде злой мачехи.

Ниеминен хотел сгоряча сказать еще что-то, но сидевший невдалеке Сундстрём встал и, уходя, произнес:

— Как говорили римляне: «Уби бене, иби патриа» — «Где хорошо, там родина».

— А ну, катись ты!.. — гаркнул в сердцах Ниеминен. — Ты тоже… паршивая овца в нашей армии!

— Каков король, таковы и подданные, — послышался, смешок, и Сундстрём скрылся в кустах. Юсси Леппэнен заржал, по обыкновению, а Ниеминен, разозлись, пошел прочь.

— Нет, с этими цыганами и говорить не стоит!

* * *

День рождения Маннергейма порадовал солнцем и теплом. После долгих холодов вдруг словно наступило лето. Утром, как только рассвело, прогремели залпы своих батарей. Дневаливший у входа в землянку Хейккиля прислушался и ждал, когда прозвучат разрывы снарядов на русской стороне. И вдруг точно небо треснуло. Хейккиля бросился под навес… «Шрапнель, черт!.. "Он подождал немного, но, так как ничего больше не было слышно, снова вышел наверх. И вновь полыхнуло, чуть ли не над самой головой. Вокруг зацокали осколки, от ложа автомата отскочила щепка. Хейккиля прыгнул в укрытие. «Из чего он бьет, что выстрелов не слышно?»