Стальное зеркало - [22]

Гулянье удалось — от полудня и дотемна, а там и ночь пришла, а за ней гроза. Пей да гуляй, забравшись под надежную прочную крышу, в кабак на окраине, у самой реки — а сейчас не отличишь, где река, текущая по земле, а где — льющаяся с неба, но это снаружи, а здесь, в полутемном задрипанном кабаке, куда ходят не только за горячим вином и дешевой едой, а и за развлечениями — сухо. И почти даже весело, а если забыть про дневной разговор, так весело по-настоящему. Пой да танцуй. Не думай.

Думать вообще вредно… а особенно — в этом состоянии. А особенно Жану. Джеймсу не вредно, ему не бывает вредно, просто неприятно. А Жан, когда начинает думать, становится таким правильным, хоть в альбийскую палату мер и весов его сдавай… они из него даже чучело набивать не станут, он у них так останется, не посмеет выставочную рамку сломать — нехорошо, невежливо.

— Пойми… — Мальчик согнулся весь для пущей убедительности, шея едва не параллельно столу идет, — ну мне-то что — а с Карлоттой будет… даже если обойдется, я ж всем болтунам рот мечом не заткну. А женщинам — и подавно. А ты же ее знаешь, она такая… нежная. С ней нельзя так. И вообще это еще, если обойдется. Ты короля, когда-нибудь в гневе видел? Ну это редко бывает, к счастью… но даже не важно, что он сделает, она просто умрет…

Это вместо анекдота сойдет, думает Джеймс, причем самой же Карлотте и можно рассказать, и подружке ее из Рутвенов, и смеяться будут обе. Карлотта громко, а рутвенская сколопендра — как всегда, больше думая о приличиях и хорошем тоне, то есть, тихонько. Но тоже будет. Потому что если возлюбленную девицу Лезиньян действительно напугать и рассердить, всерьез рассердить, не так, как сейчас, то это еще неизвестно кто умрет. То ли она — лопнет от возмущения. То ли король — от удивления. Эх, приятель Жан, не знаешь ты еще свою ненаглядную. А ты бы на достойную матушку свою посмотрел не почтительным сыновним взглядом, а со стороны. Ее же король уважает с опаской. А Карлотте еще лет двадцать да надежного мужа, так и не отличить будет…

— Глупости. Ей еще все завидовать станут, а если что скажут, так по зависти.

— Но скажут же… а она… огорчится.

— Если ее выдадут за этого павлина, она еще больше огорчится, это я тебе обещаю.

— А отец? На его место и так… ну, сам знаешь, — очень хороший сын Жан даже после всего выпитого помнит, что кое-каких имен в кабаках не называют. Потому что узнать их с Джеймсом, может, и узнают — Орлеан город большой, но тесный, здесь как дома — шагу ни сделаешь, чтобы не налететь на знакомого, но мало ли о ком могут говорить двое приятелей, сидящих в углу. О ком, о чем… а если имен нет, так и любопытному уху зацепиться не за что. — Это же какой повод будет…

— А… сюзерен твоего отца, что, самоубийца? — Хотя… хотя не такой уж глупый был бы шаг. Если Клод провалит дело, его можно будет укоротить, даже буквально, желающие поддержать эту меру найдутся во множестве. А если не провалит… тоже неплохо. Потому что, сделавшись коннетаблем, Клод под королевскую партию копать перестанет почти наверняка. Только, чтобы до этого додуматься, нужно хорошо знать Клода и понимать, как эта статуя самовлюбленная ценит свое слово.

Осторожный сын достойного отца хлопает глазами — трудно соображать, только здесь уже кувшинов шесть выхлебали, а что было до того, припомнить трудно… ясно только, что много. Ему и не надо соображать, сделал бы то, что пойдет всем на пользу — а там уж как-нибудь. Не станет король избавляться от коннетабля, не тот повод, и не нужен ему никакой повод, у него причины нет, а вот причины укоротить Клода на голову — есть, а повода пока еще нет. И не одна в Аурелии невеста, да и не самую ценную послу отдают. Найдется и замена.

— Ты чего хочешь? Жениться или всем угодить?

— Жениться… но… чтобы если попало, то по мне.

Да чтоб тебя… это и так понятно.

— У тебя времени осталось совсем чуть-чуть… это ж война. Они начать до середины лета должны, иначе каюк вашему Марселю.

— Ну… я не знаю! — взвыл в отчаянии Жан. — Ну надо как-то так…

Им всем тут нужно «как-то так», думает Джеймс. Чтобы Марсель освободился как-то так — и лучше без посла и Папы, но чтоб ни одну армию не пошевелить; чтоб в Каледонии все как-то так, сами собой, унялись и подчинились законному правлению; чтобы в Альбе как-то так вдруг забыли о том, что на севере такая вкусная земля, которую очень хочется слопать…

А мне нужно «хоть как-нибудь»… но, кажется, это не тот город. И протрезвел я почти, вот незадача.

— Т-ты пон-нимаешь, — продолжает Жан, он-то не протрезвел, вот, кажется, куда хмель удрал… — Я все понимаю. Что нужно взять и сделать. Но я не хочу, чтобы отцу, чтобы ей было плохо. Никому. Только мне. Понимаешь? Это же мне надо?

— Ты… — нет, про дурака мы пропустим, — ты не о том думаешь… ты мне скажи, что с девочкой будет, если ты ничего не сделаешь?

А не была бы Карлотта такой прелестью, совершенно беззлобным и безвредным созданием, так и можно было бы на них на всех плюнуть. Пусть Жан на своей шкуре узнает, что иногда — если ты мужчина, конечно — нужно выбирать между одним «плохо» и другим «нехорошо»; пусть невеста, у которой не хватает духу надеть жениху на голову вазу и постучать по ней чем потяжелее, выучит урок: если чего-то не хочешь, так и не подчиняйся, лучше пусть тебе свернут шею по дороге к алтарю, чем вытрясут согласие; пусть посол мается с новобрачной, которая при его приближении будет превращаться в гадюку, сперва зимнюю, неподвижную, а потом оттает слегка — да и тяпнет в самый неподходящий момент. Кто не хочет ничего делать, с тем будут делать все, что захотят.