Стальная эскадрилья - [36]

Техник докладывает: только что прилетел командир полка, а больше пока никто не возвратился. Значит, «попадали» кто где. Теперь уже не делаем скороспелых выводов, и правильно: к вечеру вернутся домой еще два экипажа из пяти, вылетавших на задание, и лишь одному, посадившему самолет с убранными шасси, понадобится техническая помощь.

Но обо всем этом мы узнаем несколько позже. А пока докладываю Полбину о возвращении экипажа и исправности самолета. Иван Семенович просит рассказать обо всем более подробно, слушает внимательно и одобряет действия экипажа.

— Ну а теперь отдыхайте, — заключает он нашу беседу. — Даю вам сегодня выходной.

Мы заверяем Полбина, что будем отдыхать, а сами идем готовить самолет к очередному боевому вылету.

Очередным боевым вылетом стал тот самый, в котором экипажу впервые крупно изменило фронтовое счастье, в котором попытка «погасить» вражеский светомаяк закончилась вынужденной посадкой в тылу врага и ночной переправой на плоту через Западную Двину — первую водную преграду на пути к своим, в родной полк.

Впрочем, тогда путь этот нам еще не казался долгим. Мудрость приходит не сразу даже к тем, кто, подобно нашему экипажу, уже мог бы оценивать обстоятельства более здраво. Но как часто путают люди желаемое с действительным, как часто торопят они события, «подгоняя» их развитие в своих интересах.

Так и мы, преодолев первые километры оккупированной врагом территории, сочли их самыми трудными и длинными. Дальнейшее виделось в более привлекательных тонах: протяженность пути до своего аэродрома де лилась на среднесуточный темп форсированного движения с незначительными поправками на разного рода непредвиденные затруднения. В итоге от встречи с друзьями нас отделяли примерно три недели. И, главное, расчет этот ни у кого не вызывал сомнений.

Исходным пунктом обратного маршрута (по-штурмански — ИПОМ) был принят восточный берег Западной Двины, к которому незадолго до рассвета приткнулся наш маленький, на скорую руку собранный плот…

Партизанскими тропами

Шли быстро. За первые десять дней, если измерять по прямой, оставили позади около двухсот километров. Лесисто-болотистая местность и темные осенние ночи были нашими союзниками.

Заметно похолодало. Дожди чередовались с заморозками и сильными ветрами. Приходилось все чаще заходить в деревни, чтобы добыть продукты, обогреться, просушить обувь и одежду. Впрочем, ночевок в хатах мы по-прежнему избегали, предпочитая заброшенные сараи и стога сена.

Во второй половине октября мы были уже на подходе к линии фронта, обозначенной на нашей полетной карте. Ожидая повышения плотности вражеских войск, стали более осторожными.

Однажды ночью решили зайти в небольшую деревушку, расположенную неподалеку от крупного села Ильино. Местные жители сказали, что немцев здесь нет. Мы приблизились со стороны огородов к крайней избе, укрылись за плетнем и стали наблюдать. Вскоре туда вошел какой-то человек среднего роста, с винтовкой в руке. Пока мы шепотом совещались, что делать, незнакомец снова появился на крыльце. Постоял немного и направился в нашу сторону. Мы тут же схватили его, обезоружили и ввели в хату. Там сидели на лавках старик и двое ребятишек. При виде «гостей» они встали и, по примеру нашего арестованного, подняли вверх руки. Я сказал, что им ничего не угрожает. Дед и мальчишки, переглянувшись, спокойно сели на свои места.

Тусклого света керосиновой лампы с разбитым стеклом было вполне достаточно, чтобы рассмотреть захваченного человека. Перед нами стоял парень лет двадцати, в военной залатанной гимнастерке и яловых сапогах, облепленных грязью. На его худом давно небритом лицо лежала усталость.

Спрашиваю старика, зачем заходил сюда этот человек? Тот отвечает: мол, спрашивал, как пройти в Ильино. На вопросы, кто он, куда и откуда идет, неизвестный не отвечал, смотрел в сторону. Пробую подойти к нему иначе: показываю удостоверение личности, говорю, что мы советские воины, что судьба его зависит от правдивости ответов.

Подействовало. Немного помолчав, наш пленник назвался Шатиловым, сказал, что он — рядовой артиллерийского полка, попавшего в окружение под Минском. Их группа дважды пыталась пробиться к своим, но безуспешно: фронт быстро откатывался на восток. О составе группы и ее местонахождении Шатилов категорически отказался говорить. Мне понравилось поведение солдата, который здесь, в тылу врага, оставался верным воинской присяге.

— Вы коммунист? — спросил я в упор.

— Нет, комсомолец, — ответил Шатилов, и в его глазах мелькнули огоньки.

— Покажите билет.

— Нет билета. Закопал под Минском, когда первый раз выходили из окружения, — вяло отозвался собеседник.

Заметив, что я укоризненно покачал головой, он вдруг вспылил:

— Разве я один? Кто же во вражеском тылу носит при себе такие документы? Ведь если с ними попадешься — сразу поставят к стенке. А нам обязательно надо к своим дойти. Потом вернемся и откопаем. Сами-то небось тоже сейчас беспартийными ходите…

Шатилов говорил резко, громко, словно и себя хотел убедить в правомерности своего поступка.

Но когда я молча расстегнул левый карман гимнастерки и, не торопясь, вытащил пергаментный пакетик, мой собеседник словно споткнулся на полуслове. А при виде партийного билета он широко раскрыл серые глаза и сдавленным голосом попросил: