Сталки и компания - [66]

– Понимаешь, Талки, может быть, ты и староста, – сказал Сталки, – но я покидаю колледж. Понимаешь это, дорогой Талки?

– Да, понимаю. Не держи на меня зла, Сталки.

– Сталки? Черт побери твою наглость, щенок, – закричал Сталки. Он был великолепен в высокой шляпе, жестком воротничке, коротких гетрах и табачного цвета пальто с высоким поясом. – Я хочу, чтобы ты понял, что я мистер Коркран, а ты грязный школяр.

– Не говоря уже о твоей храброславленной[131] безнравственности, – сказал Мактурк. – Удивительно, что тебе не стыдно навязывать свою компанию таким благородным юношам, как мы.

– Давай, Талки, – крикнул Нотен из коляски старост.

– Идем, идем. Подвиньтесь, дайте сесть, выпускнички. Вы еще вернетесь в следующем семестре и будете также говорить «Да, сэр», «О, сэр», «Нет, сэр» и «Пожалуйста, сэр», но прежде чем мы попрощаемся, мы еще расскажем вам одну историю. Давай, Дики (это уже относилось к кучеру), мы готовы. Сунь эту коробку под сиденье и не толкай дядю Сталки.

– Вполне симпатичная компания юношей, – сказал Мактурк, с легкой грустью расставания оглядывая все вокруг. – Шутка безнравственна, но все же... мальчишки останутся мальчишками. И не надо дуться, Карсон. А мистер Коркран теперь непременно должен рассказать историю Талки и Мэри Йо.

РАБЫ ЛАМПЫ часть II

Тот самый Мальчик, который рассказал о поимке боха[132] На-Джи романисту Евстахию Кливеру[133], унаследовал баронетство и поместье с широкими аллеями, ушел в отставку и стал землевладельцем, но все это время его стерегла мать, следя за тем, чтобы он женился на достойной девушке. Пользуясь своим новым статусом, он предоставил волонтерам площадку для стрельбищ длиной две мили в самом центре своего поместья, так что соседние семьи, которые жили в уединении дикой природы в лесах, где водились фазаны, считали его свихнувшимся маньяком. Шум стрельбы беспокоил их птичьи хозяйства, и Мальчик был исключен из общества мировых судей и приличных людей до того времени, когда добродетельной хозяйке удастся обратить его на путь истинный. Он мстил им тем, что заполнял свой дом старыми друзьями, приезжающими в отпуск, – приветливыми людьми, оставшимися без наследства, на которых разъезжающим на велосипедах соседским девицам разрешалось смотреть только издали. По его приглашениям я определял время прихода корабля с военными. Иногда у него бывали старые друзья-одногодки, иногда молодые, румяные верзилы, которые были в то время, когда он кончал колледж, мелкими второклассниками, и им Мальчик и другие старшие подробно рассказывали о службе в армии.

– Мне пришлось уйти со службы, – говорил Мальчик, – но это не причина, чтобы мой колоссальный опыт был потерян для последующего поколения.

Ему только что исполнилось тридцать, и в это же лето его настоятельная телеграмма привела меня в баронетский замок: «Отличная компания, экс-Тамар[134]. Приезжай».

Компания была необычайно интересная, собравшаяся будто специально для меня. Там был лысеющий, измученный капитан местной пехоты, дрожащий от малярии с огромным красным носом: его называли Капитан Диксон. Был еще один капитан из местной пехоты, с пышными усами, с лицом, словно из белого стекла и хрупкими тонкими руками; при этом он радостно откликался на имя Терциус. Был еще один огромный, крепко сложенный человек, который, очевидно, уже много лет не принимал участия в военных кампаниях: он был гладко выбрит, говорил мягким голосом, имел кошачьи повадки, но все-таки это был тот самый Абаназар, который украшал собой Политическую службу Индии. Был там еще худощавый ирландец[135] с дочерна загорелым лицом – следствие службы в Индо-Европейском телеграфе. К счастью, обитые сукном двери холостяцкого крыла закрывались плотно, так что мы одевались в коридоре или друг у друга в комнатах, разговаривали, звали друга, кричали и иногда вальсировали парами под песни, которые сочинял Дик Четверка.

В общей сложности мы проработали около шестидесяти лет и, поскольку мы время от времени встречались друг с другом в Индии, где обстановка все время менялась – в лагере или на скачках, здесь или где-нибудь на севере страны, в гостинице или на железнодорожной станции, – мы никогда окончательно не теряли связей друг с другом. Мальчик сидел на перилах, жадно и завистливо слушая наши рассказы. Он наслаждался своим баронетством, но его сердце тосковало по былым временам.

Жизнерадостный гомон воспоминаний, состоявший из личных, провинциальных и имперских событий прошлого наряду с новой политикой был прерван звуком бирманского гонга, и мы спустились по лестнице длиной чуть ли не с четверть мили, чтобы поздороваться с матерью Мальчика, которая знала нас всех еще со школьных лет; они встречала так, будто занятия кончились неделю назад. Но уже прошло пятнадцать лет с тех пор, как она, хохоча до слез, одолжила мне серую юбку принцессы для любительского спектакля.

Это был обед из «Тысячи и одной ночи», который подавали в двадцатипятиметровом зале, заполненном портретами предков, горшками с цветущими розами и, что самое удивительное, с паровым обогревом. Когда все кончилось и мамаша удалилась («Вам, мальчики, нужно поговорить, поэтому я должна вам сказать сейчас спокойной ночи»), мы собрались вокруг огня, топившегося яблоневыми дровами на гигантской полированной стальной каминной решетке высотой метра три, и Мальчик обошел всех, раздавая экзотические напитки и сигареты, которые были так хороши, что желания закурить свою собственную трубку не возникало.