Сталинградский калибр - [22]

Соколов и старшина обернулись. В дверях стоял один из автоматчиков в порванном маскхалате и старик в рваном ватнике, старой цигейковой шапке. Старик стоял, согнувшись в поясе, опираясь на суковатую палку, и улыбался грустной улыбкой.

– Вот, местный, просится увидеться с командиром. – Автоматчик посмотрел на старика.

– Чего тебе, отец? – спросил Алексей.

– Что ж вы, сынки, так долго не приходили? – Старик снял шапку и пригладил реденькие пегие волосы на макушке. – Думали, уж совсем нас бросила советская власть.

Соколов стиснул зубы и еле удержался, чтобы не опустить глаза. Не пристало командиру Красной Армии опускать глаза, тем более когда вопрос задает народ, который тебя одевал, обувал, кормил, пока ты учился военному делу. И этот народ вправе знать, а что же не так, почему обученные командиры с красноармейцами бросили свой народ и отошли на Восток. Алексей смотрел на старика и думал, что надо отвечать, за сожженные города надо отвечать, за погибших мирных людей, которых он поклялся защищать. И подумалось молодому лейтенанту, что он готов выслушивать упреки и вопросы вот таких стариков, лишь бы идти на запад, гнать врага. Лучше так, чем отступать. И вот они гонят. Началось!

– Никогда, ни единой минуты никто не думал бросать свой народ, отец! – уверенно заговорил Соколов. – Сколько солдат полегло в этих боях с начала войны, не сосчитать. Силен враг, очень силен, отец! Но мы бьем его и будем бить все сильнее. Ты знаешь, какую огромную армию фашистов мы окружили в Сталинграде? Окружили и уничтожим! И погоним врага, и уже гоним.

– Дай-то бог… – проговорил старик. – Отмаялись, значит. Восстанавливать село нам теперь или как? Отстраиваться можно или бои еще будут? Меня ведь народ прислал, не сам я любопытствую. Ответа хотят от командира, как от представителя советской власти.

– Скажу честно, кривить душой не буду, – решился Алексей. – Бои еще будут, может, и враг ненадолго к вам нагрянет. Но мы его гоним, старик, крепко гоним.

– Значит, уйдете, – поник головой дед. – Ну что же, армия воюет по своим законам, а нам терпеть, покуда совсем не победите. А когда знаешь, что победите, то и помирать не страшно. Я смотрю, ты там пленных нагнал на площадь? Что делать с ними надумал? Расстреляешь или с миром отпустишь?

Выделять охрану для пленных, гнать их в свое расположение – это означало ставить под угрозу выполнение задания, ослабить и так свои небольшие силы. Расстрелять всех? Ненависть позволила бы. И у солдат рука бы не дрогнула поставить два десятка румынских солдат к стене и застрелить. Они такие же враги, как и немцы, они такие же фашисты, как и итальянцы со своим Муссолини. Но что-то внутри сопротивлялось такому поступку. Интуитивно Алексей понимал, что если он поступит так с пленными, сам опустится до уровня этих вурдалаков. А он должен быть выше, он не должен уподобляться врагу, его низости и подлости. Нет, пусть государство решает их судьбу, те, кто уполномочен это решать, пусть народ скажет свое слово. Есть власть, есть суд. Вот пусть и судят!

На улице вдруг стали раздаваться крики, среди мужских голосов послышались резкие женские возгласы. А потом воздух прорезала автоматная очередь!

– Твою мать! – рыкнул старшина и, сорвав с плеча автомат, бросился на улицу.

Двое автоматчиков держали девушку за руки, а пленные итальянцы боязливо и затравленно пятились, вжимаясь спинами в бревна сенного сарая. Девушка рвалась из рук солдат, билась в истерике. Старенький платок сполз с ее головы на шею, русые волосы растрепались. Под распахнутой не по росту ватной фуфайкой у девушки была латаная-перелатаная вязаная кофта, юбка, сшитая из скатерти. Ее тонкие ноги белели в растоптанных валенках, скользили по снегу.

– Отставить! – крикнул Соколов. – Что тут произошло?

Две женщины из группы местных жителей, стоявших в сторонке и прижимавших к ногам малолетних детей, подбежали, обняли девушку и увели в дом. Ноги у несчастной подгибались, приходилось чуть ли не нести ее на руках.

– Откуда она только выскочила, – оправдывался молодой солдат, отсоединяя от своего автомата барабан и укладывая его в брезентовый подсумок на ремне. – Выскочила как бешеная, у меня автомат не на ремне, а в руке был. Она его выбила, схватила и по пленным очередь. Еле-еле успел перехватить руку. Она бы весь барабан в них выпустила.

– Аника-воин! – недовольно стал отчитывать солдата Заболотный. – А если не она, если кто из пленных подбежал бы к тебе и выбил автомат? И тогда не в них, а в вас выпустил бы весь барабан. Ты на войне или в клубе семечки лузгаешь?

– Так за ними я следил, а она же своя! – стал оправдываться автоматчик. – От нее я не ожидал.

– Своя… не ожидал, – передразнил солдата старшина. – Под трибунал захотел! Трое суток ареста! Отбудешь, когда вернемся.

– Есть трое суток, – опустил голову солдат.

– Ты не серчай на девку, командир, – снова оказался рядом прежний старик. – Беда у нее. Да такая, что не приведи господь кому еще испытать такое. Оно, конечно, по все стране такая беда, но Настюшка, она же наша, коренная, мы ее все сызмальства знали. Жалеем. Ее семью танком задавили немцы. Они по осени картошку неубранную по полю искали на коленях. Там много оставалось. Свекла еще. А немцы перли к Сталинграду. И один танк напрямик поехал. Не по дороге, а специально, стервец, в поле свернул. Как есть, и отца и мать ее гусеницами… Хоронить было страшно. Как девка пережила, не знаю. А потом эти пришли. Итальянцы, что ли, или румынцы, черт их разберет. Но не немцы. Так они Настюшку и ее сестренку малолетнюю Веруньку изнасиловали. Затащили в клуб, прямо там и насильничали всю ночь. Уж сколько их было, не знаю. Пьяные все. Настюшку седую всю под утро на снегу бабы подобрали. А Верунька не выжила. Говорят бабы, что у нее внутреннее кровотечение было. Изошла вся кровью. Как такое простить, как жить-то теперь ей. Не знаю…