Stalingrad, станция метро - [4]
Впрочем, Елизавете все же посчастливилось унюхать запах «дольче вита». Это произошло месяцев за шесть до окончания школы, в депрессивном питерском декабре, когда приближение Нового года легко спутать с приближением Апокалипсиса. Настроения в доме тоже царили апокалиптические, особенно после телефонного звонка, раздавшегося около полуночи. Ничего необычного в нем не было, Карлуше звонили и позже, и много позже, а могли позвонить и в пять утра, дабы срочно заткнуть дыру, образовавшуюся в музыкальном сопровождении чьих-либо свадеб или похорон. Но этот звонок был особенным и напрочь выбил Карлушу из колеи. Едва сняв трубку и услышав на ее противоположном конце чей-то голос, он изменился в лице. Затем заслонил мембрану рукой и почему-то метнулся в ванную, плотно прикрыл за собой дверь и пустил воду.
На обычную прелюдию к свадебно-похоронному дивертисменту grandioso это не походило никак.
«Началось, — тотчас подумала Елизавета. — Объявились родственники, слава те, Господи!»
Следующие десять минут она простояла у двери, пытаясь (хотя бы приблизительно) уловить нить разговора, — тщетно. Монотонный шум воды свел на нет все попытки проникновения в Карлуши ну тайну, но и в нем, при желании, можно было найти положительную сторону.
Солнечную сторону
На солнечной стороне расположен вполне себе живописный водопад, а у его подножия — маленькое озерцо с кувшинками, водяными лилиями и цветущими лотосами. Но и это еще не вся красота, не главная красота! Главная красота заключена в дереве, что растет у самой воды: том самом генеалогическом древе рассеянного по свету семейства Гейнзе. До сих пор оно было скрыто от внутреннего взора Елизаветы, но теперь вдруг предстало во всей своей мощи: необъятный ствол, крепкие нижние ветви и подпирающие облака верхние. Дерево цвело и плодоносило одновременно — и этот ботанический нонсенс не вызывал у Елизаветы никакого протеста. Как не вызывали протеста гроздья бриллиантов, парикмахеров и чистильщиков аквариумов, свисающие с ветвей. Как не вызывали протеста прогулочные яхты, личные самолеты, не менее личные вертолеты и дорогие автомобили — они курсировали по стволу, не сталкиваясь и не мешая друг другу.
«Не исключено, что замок Дракулы, форт Байярд и часть португальской Коимбры тоже принадлежат нам», решила про себя Елизавета и тут же получила ощутимый удар по лбу — это Карлуша настежь распахнул дверь их королевской (3 на 1,5 метра) ванной комнаты.
— Подслушивала? — вяло поинтересовался он удочери.
— Пыталась. Но все равно ни черта не услышала. Кто звонил-то?
— Никто.
— Никто?
— Неважно кто, — нехотя уточнил Карлуша. — Я еще не рассказывал тебе, что в детстве был членом гитлерюгенда?
Ну вот, приплыли. Еще и гитлерюгенд!..
— Нет, про гитлерюгенд ты и словом не обмолвился. Гитлерюгенд — это впечатляет. А что, звонили из организационного комитета? Приглашают на встречу ветеранов движения, проходящую подпольно, в третьей стране? В Аргентине, да?..
— Неужели ты не понимаешь, блюмхен, что над такими вещами шутить нельзя?..
Выцветшие от долгой жизни глаза Карлуши подернулись слезами раскаяния, и это должно было означать: он сожалеет. О преступлениях против человечности, к которым, в силу национальной принадлежности, был опосредованно причастен. О своих роковых заблуждениях и ложно понятых ценностях. Маленький потешный немец — один из миллионов маленьких потешных немцев: из них готовили приправленное расовой теорией пушечное мясо, а они, бедняжки, и знать ничего не знали, ведать не ведали. За старческими слезами Карлуши стояла трагедия целого народа, она никого не могла оставить равнодушным.
Никого, кроме Елизаветы, уж она-то хорошо изучила своего разлюбезного папульку, своего фатера. Все это — театральщина, цыганочка с выходом, Шекспир в провинциальном исполнении. Ясно как божий день: Карлуша придумал историю про гитлерюгенд только что. Но зачем? Наверняка чтобы отвлечь внимание дочери от телефонного звонка. А он интересовал Елизавету все больше.
— Кто же все-таки звонил?
— Ну ладно… Я скажу. Звонил один человек. Он еще хуже нациста. Хуже немецкой овчарки.
— Он тебе угрожает? — переполошилась Елизавета.
— Не то, чтобы… Он не угрожает, нет… Скажи, любишь ли ты меня, мой блюмхен?
— Ну что за глупости! Конечно, люблю.
— Нам ведь совсем неплохо вдвоем, правда?
— Нам просто великолепно!
— Несмотря на то что я иногда бываю не очень хорошим отцом?
— Чушь! Ты замечательный отец! Все девчонки мне завидуют.
— Девчонки?
— Ну да. Из класса. Мои подруги.
Сказанное Елизаветой было, по меньшей мере, художественным преувеличением: ни Пирогу, ни Шалимару и в голову бы не пришло завидовать семейной идиллии Елизаветы Гейнзе. Карлуша был старым. Старость сама по себе — не такой уж большой недостаток (хотя и недостаток). Старость в исполнении Шона Коннери или Жака Ширака — вообще подарок судьбы, а как иначе, если тебя окружают почет, слава, приличный капиталец, биографы, папарацци, кардиологи, диетологи, хирурги-пластики, а также толпы поклонников и соратников по борьбе. Старость в исполнении Карлуши была просто старостью, к тому же — не слишком удачливой. Карлушу в принципе можно было причислить к неудачникам, но в этом он не признавался даже самому себе —
