Сталин. Каким я его знал - [18]

Я был доволен, что пленум очень хорошо принял мое выступление. И Троцкий, который любил давать реплики, сидел как будто прибитый и не находил, что сказать. Надо признаться, я был доволен самим собой в стычке с Троцким по этому вопросу. Сталин сидел, слушал, реплик не подавал.

После 15–20 ораторов-оппозиционеров и наших сторонников, когда со стороны оппозиции были исчерпаны все аргументы и высказаны все контраргументы со стороны ЦК, взял слово Сталин. Спокойно, методично, без ораторских приемов стал подводить итоги прениям, опровергая главные положения оппозиции, без ругани, без нападок, но с твердой, объективной оценкой. Оппозиция выглядела глупо.

Было приятно видеть, как Генеральный секретарь партии начал бой с оппозицией: выпустил на поле боя сначала в лице докладчика не главную силу, дал возможность сторонникам линии ЦК вступить в драку с оппозицией, а когда все карты оппозиции были раскрыты и частично биты, он сам стал их добивать со спокойствием и достоинством, не в тоне обострения, а, наоборот, успокоения.

Поведение Сталина на этом пленуме говорило в его пользу. С одной стороны, он, предоставляя возможность выступить не руководящим работникам ЦК, а, так сказать, работникам «среднего калибра», давал нам возможность учиться принимать удары на себя, наносить контрудары, учиться полемике. С другой стороны, это облегчало выявление главных доводов противников в спорах с ними, что помогало ему наносить завершающие удары. А главное то, что в этой роли Сталин выглядел скромным, подтянутым, не задиристым, а как бы обороняющимся.

До этого были случаи, когда он вел себя не так, как здесь, и, по-моему, неправильно, например, в связи с брошюрой Зиновьева. Тогда он изменил своему умению владеть собой и правильной тактике борьбы с оппозицией. Но в целом, за этими изъятиями, создавалось впечатление, что борьба с оппозицией ведется правильно с точки зрения партийных норм.

* * *

Сегодняшнему читателю, видимо, надо дать некоторые разъяснения о тогдашней внутрипартийной жизни, о дискуссиях, оппозиционных течениях и т. д. Прежде всего, надо помнить, что дискуссии эти были именно внутрипартийными, т. е. велись споры между единомышленниками в главном, т. е. между людьми, являвшимися коммунистами, целью которых было строительство нового общества. Конечно, порой некоторых так «заносило», как, например, Троцкого, что личные амбиции на непогрешимость и правоту всегда и во всем в силу самой логики борьбы переходили грань допустимого, проявляли неподчинение решениям большинства, т. е. нарушали устав партии. Думаю, что в отношении некоторых других руководителей, включая Сталина, также можно сказать, что к идейной борьбе примешивался личный фактор, соперничество за престиж и руководящие позиции в партии. Но для громадного большинства других членов партии было ясно одно – в трудных условиях первых лет существования первого в мире социалистического государства опасность раскола партии означала опасность гибели революционных завоеваний.

Вместе с тем можно понять, что многие члены партии, не имея готовых рецептов строительства социалистического общества, не видели в дискуссиях ничего удивительного, с жаром в них участвовали. Я бы даже сказал, что в ходе дискуссий рос теоретический и политический уровень коммунистов, ибо они заставляли окунаться в марксистскую литературу, сравнивать тезисы различных лидеров течений и т. д.

Кстати, и Ленин вовсе не был противником дискуссий. Он вовсе не считал криминалом (в отличие от Сталина в 30-е годы), а наоборот, нормальным явлением расхождение чьих-то мнений со своими собственными. Убеждать, доказывать, аргументировать – это он делал. Но преследовать за иные взгляды на ход общего дела – это ему и в голову не приходило. Другое дело, что для большинства из нас, не очень подкованных или не ставших корифеями в идеологии, мнение Ленина часто становилось правильным уже по той причине, что оно – ленинское. Но даже при этом, если по отдельным вопросам мы считали себя подкованными, то могли поспорить и с Лениным. И никто не видел в этом ничего странного.

Увлечение дискуссиями иногда доходило, правда, до курьезов. Например, как-то я узнал, что мой большой друг по Баку Бесо Ломинадзе, работавший в Орле секретарем губкома, занял в ходе дискуссии, прошедшей там, позиции Троцкого. При первой же встрече я с недоумением спросил его – неужели он стал сторонником Троцкого? Бесо объяснил: «Да нет же! Просто у нас не было никаких дискуссий. Вот мы и подумали с председателем губкома – а что если организовать дискуссию? А то в других городах идет бурная жизнь, люди спорят, а у нас затишье. Распределили роли: я буду защищать тезисы Троцкого, а он их оспаривать!» Я попенял Бесо за мальчишество. И правду сказать, был он очень молод, как многие из нас.

Несколько позже, уже в 1928 г., меня поразил такой разговор. Не только меня, но и Орджоникидзе, и Кирова. Мы были вечером на даче у Сталина в Зубалово, ужинали. Ночью возвращались обратно в город. Машина была открытая. Сталин сидел рядом с шофером, а мы с Серго и Кировым сзади на одном сиденье.