Сталин и его подручные - [189]

И выносил ложные приговоры.

Я не жалел ни вдовьих слез,

Ни бессловесного рыдания сирот,

Я не прикрывал одеждами нагие чресла нищих…

Давид Строитель. Гимн покаяния, VII

В конце 1940-х гг. каждый раз, когда Сталин возвращался из кавказского отпуска, близкие к нему люди замечали, что ему становилось все труднее сосредоточиваться на государственных проблемах. Часто он забывал об одном проекте и брался за второй. Его новые любимцы могли теперь так же легко, как старые, возбуждать его недовольство, даже гнев. Вождь становился более скрытным и все чаще натравливал одних членов политбюро на других. Он уставал и не успевал рассматривать все дела в своей «особой» папке. Он редко давал письменные инструкции, а предпочитал отдавать распоряжения двусмысленными, даже противоречивыми словами, а то и жестами во время ужина или выпивки на даче.

Вокруг себя Сталин чувствовал теперь только предательство. Профессор Петр Шария, секретарь ЦК КП(б) Грузии по пропаганде и агитации, давно переводил на русский язык все, что Сталин писал по-грузински, и слыл самым преданным человеком из сталинского окружения. Но и он неожиданно попал в опалу. В 1943 г. двенадцатилетнего сына Шария сбила машина; безутешному отцу преподаватель сына подарил английское издание Теннисона. Под влиянием Теннисона Шария написал по-русски поэму, которая, по словам политбюро, «признает бессмертие души и действительность загробной жизни». Хуже того, в 1948 г. Шария разрешил своим друзьям тайком напечатать в государственной типографии семьдесят экземпляров поэмы. Его посадили, хотя он оправдывался тем, что сам Карл Маркс от горя бросился в могилу первого сына.

В августе 1948 г. Андрей Жданов умер от болезни сердца. Сначала Сталин равнодушно реагировал на смерть своего возможного наследника. Жданов курировал идеологию и успешно управлял Ленинградом, где у него был хорошо оборудованный бункер, даже во время блокады. Жданов, однако, иногда действовал слишком независимо. В первые недели осады он организовал защиту города и эвакуацию граждан. Сталин отменил все его приказы, ставя на вид в телеграммах, что Ленинград ведет себя, как будто он «остров в Тихом океане», а не часть СССР. После того как сын Жданова женился на Светлане, Сталин начал подозревать Ждановых, и сына и отца, в интригах против себя. И после смерти Жданова Ленинград в глазах Сталина остался змеиным гнездом.

Поэтому в 1949 г. Абакумов начал готовить обвинение, что ленинградская парторганизация принимала тайные меры, чтобы сделать Ленинград столицей автономной Российской республики в СССР. Некоторые ленинградцы, среди них идеолог Михаил Суслов и Алексей Косыгин, предчувствовали раскол между Ленинградом и Москвой и, как только умер Жданов, вовремя переехали в Москву, где стали близкими сотрудниками Маленкова и Берия. Тысячи других высокопоставленных ленинградцев были уволены, двести арестованы. Алексей Кузнецов, которого Сталин однажды поздравил с успешной деятельностью в ленинградском руководстве и потом перевел в Кремль, сказав ему: «Родина вас никогда не забудет», впервые понял, что его ждет, когда ехал в лифте с Маленковым и тот не подал ему руки. Андрея Вознесенского, бывшего шефа Госплана, арестовали, когда он возвращался домой с хорошо прошедшего ужина у Сталина. Его, Кузнецова и десятки других держали без сна в Матросской Тишине под надзором главы партийного контроля Матвея Шкирятова. Каждую ночь их вывозили в Лефортово, где пытали под рев авиационных моторов на соседнем заводе, чтобы их крики не слышали посторонние.

У Абакумова никаких нравственных принципов не было, но ему мешало отсутствие фантазии, и он предпочитал обвинять в чем-то реальном, не выдуманном: кончилось тем, что Вознесенского обвинили в потере министерских бумаг. Абакумов ограничил свое следствие и не допрашивал Кузнецова о родственниках жены, а то пришлось бы арестовать Микояна, Алексея Косыгина и генерала Гвишиани. Сталин с трудом выносил такое медленное, щепетильное следствие; за это время он приказал расстрелять брата и сестру Вознесенского.

12 января 1950 г., «ввиду поступивших заявлений от национальных республик, от профсоюзов, крестьянских организаций, а также от деятелей культуры», Президиум Верховного Совета постановил, что смертная казнь должна опять применяться «к изменникам Родины, шпионам, подрывникам-диверсантам». Кузнецов и другие несчастные ленинградцы в Матросской Тишине, хотя их осудили за клевету, за ослушание ЦК, за растрату денег, попали под новый закон. 1 октября, до рассвета, их вывезли на электричке на окраину города, расстреляли и захоронили. Ленинградская чистка 1949 г., «малый террор», была жестокой, но на несколько порядков меньше, чем ежовщина: расстреляли не десятки тысяч, а десятки; заточили не сотни тысяч, а сотни. Жертвы могли размышлять о том, что расстрелом искупали свое участие в куда более смертоносных фальсификациях.

Ленинградские приговоры не предавали гласности, и аресты вскоре прекратились. Тем временем аресты и допросы евреев – членов антифашистского комитета не привели к таким признаниям, на каких можно было бы срежессировать открытый процесс, несмотря на старания десятков опытных следователей. Лев Шейнин, сочинитель повестей и следователь из прокуратуры, который в 1930-х гг. успешно возбуждал у публики энтузиазм по отношению к чисткам и террору, на этот раз (а он и сам был еврей) не сумел сочинить сценарий даже для антисемитской публики. Шейнина уволили и заточили с подопечными Абакумова.