Сталин. Феномен вождя: война с собственным народом, или Стремление осчастливить его любой ценой - [44]

В принципе же позицию Сталина в этом плане упрощать не стоит: в период всей своей сознательной политической деятельности Иосиф Джугашвили – Сталин к русскому народу как к самой многочисленной и государствообразующей нации на географической территории Российской империи, а потом СССР относился с большим пиететом, как к исторической данности. Но вот к интеллектуальной верхушке русского народа вождь всегда относился с сильным подозрением, считая, что если в политическом сообществе и существует сила, которая может отодвинуть его от власти, – так это как раз русская политическая элита, поэтому он периодически устраивал ей кровопускания. В 1928 году было организовано так называемое «шахтинское дело» (53 технических специалиста были приговорены к различным срокам тюремного и лагерного содержания), в 1929 году – так называемое «дело Промпартии» (10 инженеров) и так называемое «академическое дело» (после того, как при выборах в Академию наук члены академии забаллотировали Н. Бухарина, в ссылки и лагеря были отправлены 115 выдающихся ученых) и т. д.

Но по большому счету не был Сталин ни русофобом, ни русофилом. На деле он был тем, кем он сам себя до революции долго называл, – нацменом, то есть представителем малого народа, присоединившегося (присоединенного) к великому народу и к великой стране. С молоком матери воспринимал он как данное свыше, что Россия – это великая, мирового значения держава, а русский народ – это государствообразующая этническая субстанция, которая на протяжении многих веков сумела организовать на огромной географической территории земного шара государство с мирового значения культурой (духовной, материальной, интеллектуальной, бытовой), и на основе этой культуры этот народ (русский) объединил вокруг себя десятки других народов и их культур, не уничтожая и не разрушая эти последние, а по мере возможности сохраняя и развивая их (сегодня, после декабря 1991-го и февраля 2014-го, можно бы и добавить: развивая в том числе и на беду себе).

Как нацмен Иосиф Джугашвили остро ощущал свою грузинскую сущность, остро любил свой народ, что нашло проявление в его юношеских стихах, но при этом никогда не отторгал ни русский народ, ни русскую культуру. Более того, уже в революционной среде отличаясь от своего близкого окружения глубоким умом и ясным сознанием, он понимал, что единственным (и главным) фактором, обеспечивающим существование этого громадного образования – Российской империи, – был всегда русский народ, играющий государствообразующую роль. В отличие от Ленина он хорошо это понимал и потому и выступал за сохранение самого этого народа и формы его естественного существования – Российского государства.

Но при этом в политике Иосиф Джугашвили всегда оставался холодным прагматиком, руководствуясь в своем поведении политической целесообразностью.

Когда для достижения одной политической цели, которую он сам же для себя и формулировал, было необходимо подымать политический вес русского народа – он это делал. Когда же ему казалось, что пришло время делать обратное, – он ровно это и делал. Не уяснив этой истины, нам никогда не понять действительных пружин одного из самых больших преступлений верхушки большевистского режима в послевоенное время, до сих пор еще не до конца осознанного российской общественностью[83].

Документы и мемуарная литература свидетельствуют, что ко времени появления этого феномена – «ленинградское дело» – основное беспокойство, снедавшее Сталина, было вызвано одной мыслью: что станет с Советским Союзом после его смерти? Объявив после войны, что он хотел бы видеть в качестве своих преемников в руководстве государством и партией Николая Вознесенского и Алексея Кузнецова, потом генсек изменил свои намерения и позволил Маленкову и Берии убедить себя в том, что «ленинградцы» стремятся обособить РСФСР в составе Союза и тем самым – разрушить СССР.

Нарисованный им самим прогноз показался ему реальным, и он принял меры как к недопущению такого сценария, так и к тому, чтобы ни малейшей информации о «ленинградском деле» никуда не просочилось, ни внутри страны, ни за рубеж. Первое ему удалось, второе – нет.

Что касается зарубежа, то те, кому положено было знать о «ленинградском деле», в основных чертах знали о нем все. Но популярным это «дело» в западной историографии так и не стало. Практически с 1950 года и до сегодняшнего дня это событие находится в зоне умолчания.

Ответ на причины этого умолчания кроется, как мне представляется, в том, что в «ленинградском деле» удар почти на 100 % пришелся по этнической русской элите. Святослав Рыбас, один из самых эрудированных российских исследователей сталинского периода, так и назвал свою первую публикацию по этой теме – «разгром «русской партии»[84].

Русский флер этого «дела» всегда отпугивал от него и американских советологов (кремленологов): они никогда не будут будить интерес к опасным для них (с геополитической точки зрения) событиям русской истории. Причину этого опасения довольно точно определил к. и. н. Л. П. Решетников: «Запад не боялся большевистской идеологии, которую он сам и вскормил. Он не боялся диктатуры Сталина, пока речь шла о диктатуре руководителя ВКП(б). Но Запад и советская номенклатура смертельно боялись возрождения исторической России. В этой связи примечательны слова одного из видных западных идеологов С. Хантингтона: «Конфликт между либеральной демократией и марксизмом-ленинизмом был конфликтом идеологий, которые, невзирая на все различия, хотя бы внешне ставили одни и те же основные цели: свободу, равенство и процветание. Но Россия традиционалистская, авторитарная, националистическая будет стремиться к совершенно иным целям. Западный демократ вполне мог вести интеллектуальный спор с советским марксистом. Но это будет немыслимо с русским традиционалистом. И если русские, перестав быть марксистами, не примут либеральную демократию и начнут вести себя как россияне, а не как западные люди, отношения между Россией и Западом опять могут стать отдаленными и враждебными»