Стален - [50]

Он был в белой рубашке с закатанными рукавами, забрызганной чем-то черным.

Наскоро одевшись, мы прошли за ним в спальню Фрины.

Лифа отодвинул створку ширмы, пригнулся и шагнул в открытую дверь, о которой я и не подозревал.

Мы последовали за ним – вниз по лестнице, закручивавшейся влево, и оказались в огромной комнате, посреди которой на полу лежал голый Пиль. Скомканная простыня прикрывала его пах.

Я не мог отвести взгляда от его необыкновенно длинных пальцев на ногах и круглых желтых пяток.

Лифа присел на корточки и расправил простыню так, чтобы она скрывала все тело.

И только тогда я взглянул на Фрину.

Она сидела в кресле, закинув ногу на ногу, и курила, стряхивая пепел на ковер и глядя сквозь нас.

На столике рядом с креслом поблескивали какие-то ампулы, шприцы, пузырьки, пинцет, валялись клочья ваты, бинты, желтые резиновые трубки…

Я опустил взгляд и вздрогнул – на полу сбоку от кресла лежал молоток.

Это был обыкновенный слесарный молоток – с захватанной деревянной рукояткой и небольшим массивным бойком. Такие молотки были, наверное, почти в каждой семье. Такой был у отца, загонявшего в бетон гвозди, чтобы повесить на стену репродукцию «Трех богатырей», переезжавшую с Дальнего Востока в Прибалтику, из Ташкента в Кумский Острог. В последние годы она висела в родительской спальне, и именно под ней отец и умер…

Но сейчас обычный молоток – этот молоток показался мне неуместным в роскошных покоях, как опасное и уродливое насекомое среди драгоценностей.

– Стален! – услышал я голос Алины. – Ты меня слышишь, Стален?

– Слышу, – сказал я, едва ворочая пересохшим языком. – Слышу, конечно…

Студентом-медиком я успел насмотреться на трупы в моргах, но вид голого Пиля шибанул по мозгам.

– Ты сейчас быстро оденешься и уйдешь, – продолжала Алина. – Придется погулять до утра… может, больше… мелочь есть? Позвони из автомата часов в восемь-девять… – Она наклонилась к Лифе, который что-то прошептал ей на ухо. – Да, и еще. Ты должен вынести отсюда кое-что… вынести и выбросить… но не в наш мусорный контейнер, лучше – утопить в реке… ну где-нибудь у Большого Каменного моста – это рядом… только не бросай с моста – опусти в прорубь, что ли… сейчас найдем какой-нибудь чемодан…

– Рюкзак, – сказала Фрина обыденным тоном, не меняя позы. – Если кто-нибудь увидит, как он бросает в воду чемодан, это вызовет подозрение… да и на улице с чемоданом среди ночи – тоже подозрительно… у нас ведь был рюкзак?

– Сейчас принесу, – сказала Алина.

– Постойте-ка, – сказал Лифа. – А там есть спуски к воде?

– Есть там спуски? – спросила Фрина, глядя на Алину.

– Кажется, на Кремлевской набережной нет, – сказала Алина.

– А на другом берегу?

– Не помню… – Алина повернулась ко мне. – Придумай что-нибудь…

– Номер, – сказала Фрина. – Он же не знает номера моего телефона! И положите в рюкзак какую-нибудь тяжесть, чтобы наверняка утонул!

Быстро поднявшись в Карцер, я оделся потеплее, взял карту Москвы, деньги, часть купюр сунул за голенища сапог, перелил коньяк из бутылки во фляжку, прихватил две пачки сигарет и бросился вниз.

Доктор Лифельд помог мне надеть рюкзак, в который положили восьмикилограммовую гантелю, Алина сунула бумажку с номером телефона, открыла дверь, посторонилась, и я, наклонив голову, словно перед прыжком в воду, вышел во двор, напугав крыс, которые возились в мусорном контейнере…

Сверившись с картой Москвы, я бросился к станции «Кропоткинская», чтобы от нее спуститься к набережной, добраться до Крымского моста и попасть в парк Горького, где можно было без проблем выбросить рюкзак в воду. В конце сентября мы гуляли там с Фриной – вспомнилось, что поверхность реки лежала почти вровень с парковой набережной.

Редкие фонари, тускло освещенные витрины магазинов, бомбила на ржавой «копейке», прохожий в пальто с поднятым воротником – ночная Москва тех лет была городом черным, пустынным, неуютным.

Я не знал, что у меня в рюкзаке, кроме восьмикилограммовой гантели, не знал, как это связано со смертью Пиля и связано ли. Возможно, Фрине хотелось избавить меня от встречи с милицией, а остальное было для отвода глаз, чтобы я думал, будто в рюкзаке действительно что-то важное. Но, может быть, там и впрямь какие-то вещи, которые могли бы навести милицию на след… на какой след, черт возьми?

Я вспомнил длинное костлявое тело на ковре, полуприкрытое простыней, круглые желтые пятки, необыкновенно длинные пальцы – и поежился.

А этот слесарный молоток – как он оказался в той комнате?

Я мысленно взвесил молоток в руке, и меня захлестнула волна ужаса.

Господи, неужели они его убили? Они – это кто? Фрина? Алина? Лифа? Почему? Или, может, все-таки его смерть была естественной, но скончался он не там? Как муж Розы Ильдаровны, который умер в постели любовницы, опозорив жену на весь город…

Кропоткинская набережная была пустынна.

Москва-река была покрыта битым льдом.

Впереди показался Крымский мост.

Я остановился у парапета, поднял воротник куртки, отхлебнул из фляжки, закурил, сунул руки в карманы и не торопясь двинулся к мосту.

От волнения и коньяка на мосту у меня скрутило кишки.

Спустившись на берег, прибавил ходу, чтобы поскорее добраться до ближайших кустов. Вокруг не было ни души. Сняв рюкзак, расстегнул брюки, достал носовой платок, присел, зажмурился от острой боли в животе, которая, впрочем, через минуту прошла. Вытер носовым платком пот со лба, потом этим же платком подтерся, застегнулся, протянул руку к рюкзаку – рюкзака не было. Чиркнул спичкой, полез в кусты, обошел все кругом, набрал в сапоги снега, но рюкзака не обнаружил.