Стален - [48]

– И стал тетрадить… давай-ка я тебе постелю…

Пока она стелила в Карцере постель, я курил, сидя на корточках в углу перед печкой.

– Вообще-то, – сказал я, – началось все, наверное, не с тетради. С фразы, которую я однажды написал на маленьком листке бумаги. Это была простая фраза: «Я не виноват». Но она была неполна, и я дописал: «В этом». Получилось так: «Я не виноват в этом». Однако это было вранье, и тогда я зачеркнул фразу и написал иначе: «Я виноват в этом». Но и это была не вся правда, поэтому я зачеркнул и эту фразу… надо было объяснить, написать предысторию появления этой фразы… ну не предысторию, а что-то вроде… ты понимаешь… так и пошло… и до сих пор пишу и зачеркиваю, пишу и зачеркиваю… пытаюсь приблизиться к этой чертовой правде, но в последний миг нервы не выдерживают… в общем, то виляю и прячусь, как Шекспир, то прибегаю к речи простой и точной, как Данте…

– А за этой фразой «я не виноват в этом» стояло что-то реальное и личное?

– Что-то стояло…

– Ну как хочешь, – сказала Алина. – Выключи свет, пожалуйста.

Выключив свет, я сел на край дивана.

В темноте слышались шорохи, пахло потом, тьма двигалась, и из тьмы, запахов и звуков рождалось нагое тело, становясь все больше и ближе, обдавая меня терпким запахом тяжелых духов.

Я коснулся рукой живота Алины, которая подошла вплотную.

– Подвинься, – прошептала она.

Обида на Фрину, алкоголь, темнота, доступность – перечень причин для секса с Алиной был коротким, но вполне достаточным.

Когда она подняла и развела в стороны гигантские бедра, ее суставы громко заскрипели, словно весла в ржавых уключинах.

Все стало вязким, мутным, неопределенным, недосказанным, двусмысленным, мучительным.

По утрам я пытался работать, но дело шло плохо. Чтение тоже перестало радовать: Набоков казался жеманным, Берберова – поверхностной и глупой, Мережковский – претенциозным, Бунин – истеричным…

Пиль бывал у нас почти каждый день.

Я старался не встречаться с ним за обедом, а ужинал в Карцере.

Казалось, ткань жизни рвалась, расползалась, вокруг меня ширилась пустота, и я не мог с этим ничего поделать. А может быть, и не хотел. Все чаще ловил себя на том, что мне интересно, чем завершится эта история, и только это аморальное любопытство – любопытство безмозглых чудовищ – заставляло меня принимать по утрам душ и чистить зубы.

22 декабря, когда в Грузии началось вооруженное восстание во главе с кинокритиком Джабой Иоселиани и скульптором-модернистом Тенгизом Китовани, которые вскоре свергли шекспироведа Звиада Гамсахурдия, президента республики, я проснулся с твердым намерением раз и навсегда покончить с «этой мутью».

Сбрил рыжие клочья, отросшие на щеках и подбородке, подстриг ногти, сбрызнулся одеколоном, надел твидовый пиджак и вышел в гостиную.

– Добрый вечер, друг мой, – сказал Казимир Андреевич, привставая и приветливо кивая, – кажется, период творческого затворничества завершился. Смею надеяться, результативно…

Фрина вздохнула с облегчением, Алина тотчас поставила передо мной тарелку, Лифа наполнил мою рюмку, и я предложил тост за этот гостеприимный дом, где прошлое встречается с будущим, где все прощены и никто не проклят и где, наконец, так замечательно готовят заливное из говяжьего языка…

Пиль поднял бровь, сдержанно улыбнулся, выпил и стал рассказывать о подмосковных дачах высшей номенклатуры:

– Столы, стулья, с потолка свисали лампочки без абажуров – скромно, строго, по-спартански… Но после смерти Сталина и Берии все изменилось: появились роскошные кожаные диваны, ковры, хрустальные люстры… началось расточительство и обжорство – настоящее обуржуазивание и омещанивание… дух уходил – оставались только идеи…

Я поднял рюмку.

– За дух, который пересиливает любые идеи!

– С удовольствием выпью с вами, – сказал Пиль вкрадчивым тоном, – но у вас, Стален Станиславович, рюмка пустая, а это, видите ли, плохая примета…

И осклабился.

Прощаясь, Пиль пригласил меня на прогулку:

– Завтра мы хотели бы съездить в Загорск…

– В Сергиев Посад, – поправила его Фрина. – В Троицу.

– С удовольствием, – сказал я. – Знаете, меня ведь крестили, но мне никогда не было близко все это христианское бабство, женское ожидание мужа, жениха и все связанные с этим чувства. А учение о Воплощении вообще разрушает христианство. Бог не может и не должен воплощаться ни в человека, ни в медузу, ни в число, потому что Бог – это весь мир, а не подчиненная, ограниченная и бессильная часть его. Ведь Он всемогущ, всезнающ и вездесущ… Христос сам уничтожил христианство, простив блудницу и призвав к прощению врагов: так и возникла относительность морали, релятивизм, вседозволенность, самоубийственный гуманизм, рабское преклонение перед свободой, фашизм наконец. Христианство подписало себе смертный приговор, как только смирилось с существованием других религий. А тут еще экуменизм…

– Интересно, – вежливо сказал Пиль. – Признаться, не ожидал встретить атеиста в лице творческого человека…

– Но я не атеист, скорее агностик…

– И замечательно! – сказал он, протягивая руку. – Значит, до завтра.

На душе стало гадко, словно я сморозил глупость.

Тем вечером Алина тихо постояла перед запертой дверью в Карцер и ушла, а утром я слышал, как дышала за дверью Фрина, но лежал не шелохнувшись, с улыбкой глядя в потолок.