Стален - [52]

Позеленевшие шиферные крыши, маленькие окна с белыми занавесками и цветочными горшками на подоконниках, дворы с бельем на веревках, поленницами дров и дощатыми туалетами за сараями, бродячие собаки, пьяненькие мужики в ватниках, женщины в резиновых сапогах, выцветшие флаги у проходной фабрики, выпускающей колючую проволоку для тюрем, армии и сельского хозяйства…

Жизнь здесь словно остановилась, и эта жизнь была хорошо мне знакома.

Люди в Кирпичах, конечно же, очищали ковры соком квашеной капусты и хранили нейлоновые колготки в морозилках, протирали «Тройным одеколоном» головки магнитофонов, бережно стирали полиэтиленовые пакеты, чистили уши при помощи спички с навернутой на нее ватой, коллекционировали полезные советы из отрывных календарей, оставляли горелое масло на сковороде, чтобы использовать его еще раз, понемножку воровали с заводов и хвалили Сталина за строгость к ворам, при насморке капали ребенку в нос грудное молоко, пели под гитару, гриф которой украшали пышным бантом, называли детей Анжеликами и Денисами, рассказывали анекдоты про Штирлица и Чапаева, завивали горе веревочкой, доедали, донашивали, доживали, по вечерам заводили будильники…

Мы стояли перед длинным двухэтажным домом с двумя крылечками, над которыми нависали шиферные козырьки.

В таком же доме напротив в открытом настежь окне появилась женщина лет пятидесяти, гладко причесанная, в байковом халате. Посмотрев внимательно на нас, она вдруг закричала истошным голосом:

– Убивают! Помогите, убивают! Убиваааааают!..

Лицо ее, однако, оставалось при этом спокойным.

– Это Нинка-дурочка, – сказала Фрина. – Всю зиму так кричит. Иногда – часами. Осенью начинает – и до весны. Летом ей получше…

Значит, вот где жили подруги Фрины. В казарме с сортиром за сараем. В советском фаланстере из красного кирпича под сенью фабричной трубы. С соседями вроде Нинки-дурочки, мужчин в ватниках и матерей-одиночек.

Теперь я понял, почему перед поездкой Фрина так тщательно выбирала одежду – она не должна была бросаться в глаза.

Мы поднялись в прихожую, темную, тесную, пропахшую нафталином, вареной картошкой и керосином, Фрина постучала кулаком в обитую войлоком дверь, из-за которой раздался зычный старушечий голос:

– Входи, не бойся!

В углу маленькой комнаты с низким потолком высилась огромная копна одежды – халат на халат, пальто на пальто, еще какие-то тряпки, поверх обмотанные пуховыми платками и шарфами и перевязанные посередине бельевой веревкой, а венчала эту копну голова в платке и вязаной шапке, из-под которой торчали седые патлы.

Лицо старухи казалось вылепленным из серой глины, хранившей следы рук могучего и нетерпеливого мастера, который бросил дело на полпути, но успел выразить все, что хотел: и необузданную мощь, и неукротимую волю, и ненасытную алчность этой явно незаурядной женщины, чья звериная красота угадывалась вопреки всем наслоениям времени, наносам, трещинам и морщинам…

– Хахалек, – сказала старуха, глядя на меня глазками, с трудом различимыми среди пятен и складок ее лица. – Да еще и молоденький…

– Здравствуй, Кара, – сказала Фрина. – Это Стален, а это – Кармен, Кара…

Один из рукавов одного из пальто зашевелился, и из него выползли пальцы с короткими плоскими ногтями.

– Ну здравствуй, Стален, – сказала Кара. – И ты, Анна, здравствуй.

Я поставил тяжелые сумки с продуктами на пол и осторожно пожал кончики ее пальцев.

– Небось думаешь, хахалек, что я тут тебе фантасмагория на хер? Живой труп на хер? – пророкотала Кара. – А вот так умеешь?

Не успел я ответить, как гора тряпья зашевелилась, содрогнулась, в мгновение ока выросла почти до потолка и вышла на толстых ногах на середину комнатки. Не сводя с меня взгляда, подняла руки, сомкнув кончики пальцев над головой, поднялась на цыпочки и сделала оборот вокруг собственной оси, стоя на одной ноге и очертив другой полный круг. Взметнувшиеся полы халатов, пальто, мотающиеся концы платков и шарфов придали и без того необычному зрелищу какой-то уж совсем фантастический характер.

– Знаешь, хахалек, что самое важное при исполнении тур пар ля терр? – грозно вопросила старуха. – Голова. Она должна быть крепкой и тренированной, чтобы подавлять сигнал, идущий при пируэте от внутреннего уха к мозгу, и таким образом предотвращать головокружение…

Я развел руками и поклонился.

Фрина с интересом наблюдала за нами.

– Вольно на хер! – скомандовала Кара, возвращаясь на прежнее место.

Прежним местом было низкое кресло, собранное из каких-то обломков и объедков, которые были скреплены проволочками и веревочками. Это сооружение хрустнуло, заскрипело, затрещало под тяжестью и затихло со стоном облегчения.

– Ева окарауливает своих питомиц, скоро придет, – сказала старуха. – А пока, хахалек, налей-ка разгонную! Да разденьтесь вы, наконец, или так и будете в своих польтах тут маячить?

– Ева? – шепотом спросил я, принимая у Фрины пальто.

– Ее дочь – Эвридика. Мы зовем ее Евой.

Откупорив бутылку армянского, я наполнил доверху вместительную рюмку, которую Кара хранила в одном из карманов, во множестве украшавших ее тряпье, поднес зажженную спичку к ее папироске и спросил, зачем ее дочь