Стакан молока, пожалуйста - [24]

Отец ловил рыбу. Изредка на искусственную мушку, подаренную ему английским книготорговцем, которого он встретил в молодости, попадался карп. Но если рыба не клевала, отец не жаловался, он только вздыхал.

— Что ж, будем ловить по старинке, — говорил он. Сматывал удочку и насаживал на крючок обычного дождевого червя. Прежде чем убрать мушку, он разглаживал ее перышки. Дорте с восхищением смотрела, как быстро он цепляет крючок к маленькому металлическому карабинчику. У отца была коробка со многими отделениями. Когда он снимал верхнюю часть, под ней оказывалось отделение, в котором поплавки и блесны ждали своей очереди. Крючки были изящно воткнуты в кусочки пробки, каждая в своем отделении. Со всеми этими вещами отец обращался благоговейно — ведь все они были неповторимы.

Рыбалка отца была одной из причин, по которой они ездили на озеро. Другой причиной была корзинка матери, которую следовало время от времени пополнять. Эту привычку родители завели еще до рождения Веры. У них была фотография матери, на которой беременная Верой мать подставляет солнцу ноги. Однажды Дорте спросила, почему у них нет фотографии матери, беременной ею.

— Так получилось, мама носила тебя в другое время года, чем Веру, — с отсутствующим видом объяснил отец.

— Просто папа перестал интересоваться фотографией, — добавила мать.

Дорте почувствовала себя немного задетой. Оказывается отцу было интересно фотографировать только Веру, но не ее. И еще ей стало жаль, что отец потерял интерес к делу, которое ему по–настоящему нравилось. Правда, к рыбалке он интереса не потерял. Поехать на рыбалку в выходной день, когда это позволяла погода, для него было так же естественно, как есть. Дорте казалось странным принимать участие в чем–то заведенном со дня ее рождения. А может быть и раньше. Тут уже все равно, нравится тебе это или нет. Конечно, когда Вера подросла, поездки на рыбалку ей наскучили. Она бы предпочла ездить в модные места, где можно погулять с друзьями.

Мать подставила ноги солнцу. За зиму они становились совсем белыми, а летом делались коричневыми. Она поднимала юбки и подставляла ноги солнцу всюду, где только могла. Но никогда не делала этого в присутствии посторонних. Это называлось стыдливостью.

10

Всю дорогу, пока автомобиль летел мимо лесов, полей и городов, кровотечение было для Дорте мукой. Они сидели так тесно, что запах мог быть неприятен Марине и Ольге. Макар ругался, когда на остановках у бензоколонок ей надо было выйти в уборную и привести себя в порядок. Но когда, еще до парома, они все вместе ночевали в одной комнате, рассчитанной на двоих, Дорте была рада этому кровотечению. Ей велели спать на полу, и это ее нисколько не огорчило. Она лежала одна.

На пристани, где они ждали прибытия парома, так воняло выхлопными газами, что им пришлось закрыть окна автомобиля. Макар ругался, но Людвикас велел ему заткнуться. В зеркало заднего обзора Дорте видела, как Макар достал какой–то бумажный пакетик и вынул из него таблетку. Людвикас приказал ему выбросить таблетку, но он не успел и глазом моргнуть, как Макар проглотил ее. Дорте не понимала, как можно глотать таблетки, не запивая их водой. Людвикас ворчал, что теперь ему одному за все отвечать, но Макар его уже не слышал.

Дорте хотелось поскорей лечь. Никогда не видевшая моря, она по запаху поняла, что оно рядом.

Вечное море пахло гнилью. Отец так красноречиво рассказывал им о его красоте и силе, что она мечтала когда–нибудь побывать на берегах Балтики, где он жил ребенком. Но о вони он никогда не говорил, значит, это воняло от нее самой. Она попыталась вспомнить, что говорил отец, но ее мысли были запаяны в песочные часы, которые никто не потрудился перевернуть.

На пароме было столько народу, что, пока они добирались до своей каюты, Дорте опять стало нечем дышать. В одном месте она прислонилась к стене, но людской поток тут же увлек ее дальше.

В каюте было три койки. Ольга и Марина получили одну койку на двоих, мужчины — по койке на человека, а Дорте приказали лечь под стол, потому что от нее слишком много грязи. Как будто Бог услышал ее молитвы, хотя она и не осмеливалась молить: «Сделай так, чтобы мое кровотечение не прекратилось до самого Стокгольма, а там все будет лучше».

С Ольгой и Мариной все было наоборот. Пока горел свет, Дорте невольно все видела и слышала. Иногда слышалось «Нет!» или «Ну пожалуйста!». Несколько раз она видела голую ступню или целиком ногу, а то и голые волосатые тела мужчин, метавшихся между крохотным душем и своими койками. Они не трудились закрывать за собой дверь, когда справляли нужду. Плеск или журчание часто кончались смачным плевком. Когда они возвращались, Дорте старалась уползти подальше под стол, чтобы на нее не наступили.

Постепенно стало вонять не только от нее. Едкий запах ночи, начавшаяся качка. Тошнота накатывала волнами. Несколько раз Дорте задремывала и просыпалась, ткнувшись лбом в картонную коробку. Куртка служила ей подушкой, пальто — одеялом.

Собаки и ее хозяина с ними, к счастью, не было. Они появлялись, только когда Дорте пыталась заснуть. Кожаная куртка и колющие глаза. Голос Макара звучал как собачий скулеж, когда он говорил с Хозяином Собаки по телефону. Тот, кто распоряжался собакой, распоряжался всем.