СССР. Незавершенный проект - [161]
Но главным все же являлось то, что социальное творчество выступало основой формирования у революционного индивида насущной потребности в культуре, которое исключало потребительское отношение к ней, но и не порождало мнимого преклонения перед ней как перед музеем ценных, но мертвых вещей. Социальное творчество открывало новые смыслы культуры, ее актуальность. Культура для трудящихся становилась не зеркалом для нарцисстического любования, не фетишем и не товаром, а в первую очередь – «рабочим инструментом» в деле (пусть порою примитивного, но от этого не менее великого) созидания новой общественной жизни. Понятие же «рабочий инструмент» для трудящихся – понятие не праздное, вот откуда у них объективно появлялось заинтересованное отношение к культуре и творческое к решению самых разных социальных проблем. Кроме того, культура для него становилась неким прорывом в новый мир, а точнее – в некое идеальное этого нового мира, свободного от господствующей власти отчуждения. И самое главное – она становилась сферой подлинно человеческих отношений, построенных не на принципах – купли-продажи и не на иерархической подчиненности бюрократических структур, а на основе творческого и товарищеского сотрудничества.
Более того, социальное творчество 1920-х гг. стало той формой общественной практики масс, которая, с одной стороны, выявляя всю меру их культурной недостаточности, одновременно становилась формой ее преодоления. Более того, по развития себя как субъекта истории, в революционном индивиде формировалась и потребность в осуществлении себя уже в качестве субъекта культуры.
Хотя надо сказать, что революционные изменения не обошлись и без «культурного» вандализма. До революции культура для эксплуатируемых выступала главным образом в отчужденных формах: либо как праздное занятие господ, либо как особый инструмент насилия, эксплуатации, либо как особый и недоступный товар. Этот вандализм шел из дореволюционного общественного уклада, который, с одной стороны, не позволял человеку развернуть свои творческие силы, но с другой – заражал его мелкобуржуазным сознанием. На этой почве как раз и вырастала черносотенная культура, которую критиковал Ленин и на борьбу с которой поднялся большевизм. Кроме этого было еще одно обстоятельство, о котором пишет А. Бузгалин: «В условиях революции, когда установленный миропорядок рушится на глазах у звереющего от этого хама, все это вкупе вызывает у него неспособность к самоориентации и провоцирует стремление хама одновременно и к хаотически-разрушителъным действиям (бандитизму и уголовщине), и к власти твердой руки. Именно такого обывателя-мещанина, взбесившегося от неопределенности и противоречий революций, от необходимости и (но неспособности) самостоятельно, сознательно, со знанием дела принимать решения и действовать, мы можем назвать “Хамом”».
Наряду с этим не следует забывать еще одно обстоятельство: в условиях дореволюционного формально-полицейского порядка любые интенции разрушения или протеста со стороны эксплуатируемых подавлялись, а в условиях устранения этого порядка они проявились во всей своей невоздержанности. Но ведь если бы массы обладали достаточным уровнем культуры, то в этом случае актуальность культурной революции оказалась бы под сомнением – можно было бы обойтись просто культурными реформами. Историческая заслуга большевиков как раз в том и состояла, что они сумели перевести всю ярость и агрессивность отчужденного отношения масс в энергию социального преобразования, а снятие культурного отчуждения сделать одной из главных задач революции.
Одна из самых сложнейших и болезненных проблем российской реальности – это то, что сегодня индивид ни в одной из сфер общественной жизнедеятельности не востребован в качестве субъекта, тем более культуры или истории. Сегодня субъектное бытие возможно лишь в рамках частного пространства, а вот уже за его пределами индивиду предписана лишь одна роль – агента рыночных отношений и электоральной единицы. Все это объективно низводит его до положения социального объекта, который в условиях рыночного тоталитаризма и подчиненным им информационных технологий неизбежно превращает его в объект экономического и политического манипулирования.
Более того, в фокусе внимания либеральной позиции проблема субъектного бытия индивида как таковая сегодня не ставится вообще. А вместо этого утверждается в экономике – как анонимный агент рыночных отношений, в социальной сфере – как «человек правил», в культуре – как анонимный потребитель культурных услуг. Неизбежным следствием этого становится «развитие» и новых форм самоотчу-ждения во всем разнообразии его болезненных и опасных проявлений.
Это тяжелейшая проблема современного мира отчуждения невольно обращает нас к общественным практикам 1920-х гг., в основе которых лежала не какая-то абстрактная идея, будь то религиозная, национальная или державная, и даже не идея эгалитаризма. В основе его лежала не идея как таковая вообще, а что принципиально важно – принцип
