Срезающий время - [79]

– Известный мне Роберт Стирлинг сейчас вынашивает идею создания нового компактного двигателя для шахтного оборудования. И если ее удастся воплотить, горняки будут в очередь за ним выстраиваться.

– Так вот почему вы настаивали на его кандидатуре, – проговорил Ромашкин и тут же окликнул шотландца:

– Роберт! Старина, привет. Как дела?

Пока мы спускались по лестнице, я завязал с шотландским инженером беседу и, выяснив, что судьба не свела меня с известным изобретателем, плавно переменил тему разговора, так как собеседник показался мне крайне интересным. А говорить мы стали о национальной кухне, которая представляла книгу за семью печатями для любого русского, как, впрочем, и для любого европейца с континента, и удача не заставила себя ждать. Любой шотландец, когда речь заходит о кельтской кухне, просто-таки бросается на ее защиту. Роберт не оказался исключением. С виду полностью флегматичный, он прямо взорвался, как гейзер, при этом стекла его очков ярко блеснули и до самой двери я слушал обо всех вкусностях, которые готовит его мама. Наш разговор так бы и завершился на хаггисах и фаршированном потрохами гусе, если бы я не уговорил шотландца отведать настоящей русской кухни у меня в имении под Смоленском ближе к лету. И согласился он по вполне понятным причинам, так как узнал, кому именно обязан прибытию в Россию.

Собравшиеся в ресторане гости отдавали должное яствам, бокалы то и дело сдвигались, веселые речи не умолкали, а за столами все чаще стал слышен смех, заглушавший собеседников по соседству. Временами мне даже казалось, что все вдруг принимались говорить разом, и уже отвыкший от пестрой и многочисленной публики я чувствовал себя несколько неуютно. В провинции все же люди ведут себя более размеренно, без этой спешки жить одним днем. Здесь требовался герой, душа общества, который живет нараспашку с бутылкой в одной руке и картою в другой. Мне же это претило. К тому же в тот вечер непогода усилилась, и при неважной вентиляции, жар от печей стал томителен, а это лишний предлог для того, чтобы поднять очередной бокал, которым вскоре не станет счета. А потом заливисто и отчаянно запел какой-то итальянец, похожий на заморского цыгана, в сопровождении такого же хора, и ресторан превратился в табор. И уже когда голод был удовлетворен, мне принесли записку, написанную, как ни странно по-русски, по прочтении которой я со спокойным сердцем мог оставить шумный зал.

«Нам необходимо встретиться как можно скорее, по вопросу, обсуждаемому сего дня у Виктора Степановича. Экипаж ожидает у входа.

О.К.В.М. Поручик Орлов Григорий Федорович.

P.S. Пожалуйста, пригласите на встречу своего друга Андрея Петровича Ромашкина».

«Интересно, – подумал я, – какое отношение к обмену билетов имеет особая канцелярия военного министра» – и показал записку Ромашкину:

– Андрей Петрович, как мыслите, не будем заставлять ждать Григория Федоровича?

– С удовольствием составлю вам компанию. Мне здесь как-то не очень понравилось и романсы тут дурные, – произнес Ромашкин, и когда мы уже поднимались из-за стола, добавил: – Думаю, вам стоит знать, что когда я уезжал из Лондона, Смирнов передал мне стопку писем, и одно из них, возможно, было как раз этому поручику. По крайней мере, инициалы совпадают. Надеюсь, ничего противозаконного мы не совершили?

– Все на благо государства, – полушутя ответил я. – Оружие у вас с собой?

– Шутить изволите, я с ним только ночью расстаюсь. И то в пределах досягаемости. Хорошо хоть жена понимает.

Густой плотный снег валил на тротуары и мостовые. Северная Пальмира просто тонула в белоснежных хлопьях, и лишь зажженные костры хоть как-то освещали дорогу. Поставленная на полозья карета, с упорством обреченного прокладывала путь, чтобы уже через пару минут от проложенной колеи не оставалось и следа. По мере того, как мы углублялись в заснеженные улицы с выходящими на них величественными фасадами темных особняков, во мне нарастало странное ощущение нереальности окружающего. Город, который я оставил за стенами гостиницы всего несколько часов назад, пропитанный влиянием итальянских архитекторов, жемчужина страны, не был больше Петербургом. Едва освещенный, пустынный, оказавшийся во власти обрушившейся на него непогоды, словно украденный величайшим вором – ночью, этот город напоминал призрака, которого уже давно нет в помине. Те редкие прохожие, что попадались нам по пути, похожие скорее на торопливые тени, укутанные по глаза, вовсе уже не напоминали подлинных жителей северной столицы, видимых мною поутру, горделивых эстетов, основоположников особого социального порядка, повлиявших, на целую цивилизацию шестой части суши. Скорее они походили на героев повестей незабвенного Николая Васильевича, где «главная выставка всех лучших произведений человека» канула ни во что.

Громада дома, выросшая перед нами, была освещена кострами, и они как бы подчеркивали контуры здания, с огромными окнами вдоль его сторон, выглядевшие как театральная декорация погруженная снегопадом в белое забытье. Ведущая с двух сторон лестница заканчивалась обитой гвоздями с крупными шляпками и бронзой дверью, которую обрамляли фигуры атлантов, поддерживающих балкон, где намело огромный сугроб. В особняке, куда мы приехали, во многих окнах горел свет, и как бы все напоминало рассерженный муравейник. Десятки людей сновали туда-сюда, словно и не кончался световой день, а вместе с ним и рабочее время. Уточнив у дежурного унтер-офицера, как разыскать Орлова, мы прошли в сопровождении юноши в мундире фурьера по коридору направо, и вскоре были приглашены в небольшой кабинет.