Средние века: очерки о границах, идентичности и рефлексии - [46]

.

Еще раз: патриотизм Марка Блока был наследственным. Как отмечает Финк, его отец Гюстав трактовал это качество как исключительно положительное, и непременно составляющее стержень народовластия, Республики. В «Римской республике» (1913 г.) Гюстав Блок как одну из причин гибели римской демократии называет растущую турбулентность и сервильность масс, «без удержу, без достинства и даже, можно сказать, без patrie»11. Поэтому историю Франции Блок-старший и Блок-младший — и их коллеги республиканских взглядов (особенно, подобно Блокам, еврейского происхождения) — рассматривали как процесс развития (или даже продвижения) свободы. Этот процесс, согласно их представлениям, был теснейшим образом переплетен с процессом формирования французской нации. К примеру, в статье, написанной накануне Первой мировой, Марк Блок увидел в истории «провинциального патриотизма в его величии и упадке… незаменимое введение» в историю французского патриотизма¹². И 17 лет спустя (в 1931 г.) Блок отмечает, что — в отличие от немецкой историографии и пропаганды — для французов важнее «этническое единство» французского народа, нежели «государство»¹³. Кэрол Финк подводит итог: государство для Марка Блока всего лишь средство или орудие, а не особая (концептуальная) ценность¹⁴. Для Блоков, старшего и младшего, важнее всего роль самих граждан, схожая с той, что была у граждан республиканского Рима, или в Средние века у представителей французского рыцарства, остававшихся не только «добрыми французами», но и «добрыми европейцами».

И вот здесь возникает концепция “noblesse” — слово, которое сложно перевести на русский. Это смесь качеств, которые приписали определенному социальному классу, «средневековому рыцарству», причем, далеко не сразу. Смесь «доблести» и «благородства» была основой блоковского патриотизма и представлялась как характернейшая черта именно граждан республики. В этой точке «Франция реймских коронаций» сходится с «Францией праздников Федерации», Франция монархическая, рыцарская, христианская с Францией республиканской, демократической, атеистической. Идея “noblesse” как именно психологической характеристики связана с социальным статусом (социальный историк Марк Блок не мог это отрицать, конечно), но очень опосредованно. Во втором томе «Феодального общества» Блок утверждает: культурная гегемония Франции в Средние века была основана на том, что в ней царило самое «предприимчивое рыцарское благородство» в Европе¹⁵. Поведение Блока выстраивалось в соответствии с его же представлением о “noblesse”. Блок, действительно, следовал пути “noblesse” как психологической характеристике. Это подтверждают многочисленные свидетели, знавшие его как в Первую мировую, так и позже, не говоря уже о героизме Блока в гестаповском застенке и перед расстрелом.

Еще одно важное обстоятельство патриотизма Марка Блока — то, что он происходил из еврейской семьи. Антисемитские традиции французского общества известны; даже если не вспоминать «дело Дрейфуса», которое чуть было не вызвало гражданскую войну в стране, стойкий антисемитизм аристократии, католического духовенства, части буржуазии и крестьянства делал жизнь французских евреев непростой. Тем не менее, большинство из них, особенно представители среднего класса и интеллигенции, считали себя истинными французами, а культуру и историю этой страны «своими». Об этническом происхождении они вспоминали редко; известна фраза Блока из «Странного поражения»: «Я еврей, но не вижу в этом причины ни для гордыни, ни для стыда, и отстаиваю свое происхождение лишь в одном случае: перед лицом антисемита»¹⁶. Патриотизм евреев-представителей «короткого поколения» не был попыткой скрыть свое происхождение, наоборот, происхождение давало им возможность свободно говорить о преобладании интересов общества, «французов» как таковых над интересами этнически ограниченного народа. Выбор французской культуры в качестве своей был сделан не ими, а их предками — и никаких связей с еврейством Восточной и Центральной Европы, с иудаизмом, с культурой идиша, а затем и сионизма они не ощущали. К примеру, для Франца Кафки еврейство было важным сюжетом его жизни, то благоприятным, то драматическим и даже трагическим, но если мы говорим о Марке Блоке, или, скажем, о Марселе Прусте, все было совершенно не так. В их случае социальное (средний класс, интеллигенция) и национально-культурное (Франция) определяли все, в том числе и политические взгляды (применительно к Блоку в гораздо большей степени, конечно).

Второе упоминание в этом тексте Марселя Пруста требует небольшого пояснения. Он был старше Марка Блока на 15 лет, но оба принадлежали к «короткому поколению», хотя Пруст явно тяготел к поколению предыдущему, тому, что появилось до 1870 г. Оба имели еврейские корни, оба принадлежали «среднему классу» (впрочем, Прусты были гораздо богаче семьи скромного историка Гюстава Блока, также они входили в высшее общество). Казалось бы, кроме вышеперечисленного никакого сходства нет. Один — литератор, другой — историк, один — принципиальный великосветский дилетант, второй — истинный профессионал, первый никогда и нигде постоянно не работал, второй — служил в армии и всю жизнь провел на педагогическом и исследовательском посту. Между тем, если оставить в стороне очевидные обстоятельства и присмотреться поглубже, мы увидим удивительную вещь. На самом деле, оба были и выдающимися историками, и тончайшими социальными психологами. Многие упускают из вида, что в «Поисках утраченного времени» — роман исторический. Действие его начинается лет за тридцать до публикации первого тома эпопеи и хотя оно с каждым томом «догоняет» время написания, временная дистанция сохраняется до конца. «В поисках утраченного времени» именно об истории, которая и есть «утраченное время» — более того, в качестве такового выступает belle epoque, довоенные салоны времен формирования и взросления Третьей республики. Там же во всей сложности представлена тема «Франции реймской коронации и Франции праздников Федерации». Первая Франция — это условные «Германты». В самом начале романа рассказчик говорит, что в Комбре из летнего дома родителей всегда было два пути — в «сторону Сванов» и в «сторону Германтов». Первый путь есть метафора Франции буржуазной, страны, возникшей в результате череды революций, Франция дрейфусаров. Второй — по направлению к Франции аристократии, королей и церкви, Франции средневековой, Франция антидрейфусаров. Мальчик Марсель очарован обеими Франциями, собственно, его Франция состоит из этих двух частей; много лет спустя повествователь Марсель тщательно распутывает социально-психологическую паутину этого очарования. В конец концов, миры, которые казались совершенно несовместимыми, оказываются одним миром, две Франции слипаются в одну, символом чего стала женитьба герцога Германтского на госпоже Вердюрен. Высокомерный аристократ соединяется с буржуазкой, салон которой принципиально противостоял «высшему свету» и одновременно исступленно ему завидовал. «История», «время» обретается в конце повествования тогда, когда все нити прошлой жизни распутаны, мотивы установлены, тайные желания вскрыты, довоенный мир объяснен исчерпывающе. Собственно, такая Франция и возникает в последних томах прустовской эпопеи. Роман, на первой странице которого читаешь, как герой-повествователь засыпает в детстве, видя средневековые, исторические сны о Франции