Средневековые легенды и западноевропейские литературы - [82]

Повествование в поэмах часто членится на сцены, которые самозамкнуты и посвящены не просто одному событию, но разворачиваются между довольно ограниченным набором персонажей (диалог, перебранка, поединок и т. п.). Короткие сцены группируются в большие завершенные эпизоды, которые могут часто отстоять друг от друга на временной оси достаточно далеко (как, скажем, в «Короновании Людовика» или «Монашестве Гильома»), являясь разными, никак не связанными друг с другом событиями из жизни героя, но могут быть и тесно спаянными между собой сюжетно и хронологически (например, в «Песни о Гильоме»), В некоторых поэмах, например во «Взятии Оранжа», последовательность сцен и эпизодов нерасторжима, хотя они и перебивают друг друга, но их смена создает такое напряжение, сделана так умело и артистично, что со всей определенностью можно говорить о том, что перед нами произведение большого искусства, результат работы большого мастера, обладающего немалым композиционным чутьем в построении интриги, что возможно уже только на уровне письменной литературной традиции.

В краткой версии «Монашества Гильома» слуга нашего героя тешит его во время пути через глухой лес такой песней:

Voléz öir de dant Tibaut l'Escler,

Et de Guillaume, le marcis au cort nés,

Si corne il prist Orenge la chité,

Et prist Orable a moillier et a per

Et Glorïete, le palais principer?[346]

Как видим, речь идет об основных эпизодах более ранних поэм цикла, точнее говоря, «Взятии Оранжа». Легенды о Гильоме были столь популярны, что широко вошли в репертуар бродячих певцов-женглеров, о чем говорится, в частности, в одном фаблио XIII в.[347]

Дальнейшая судьба этих легенд и особенно созданных на их основе поэм многообразна. Нас должны привлечь три ее аспекта. Во-первых, сюжеты отдельных поэм стали предметом сознательной авторской обработки и переработки (во многом в духе рыцарского романа), вроде произведения Адене ле Руа[348] «Бев де Коммарши». Во-вторых, уже очень рано, то есть тогда, когда последние по времени сложения поэмы цикла еще не были созданы, началась иноземная обработка магистрального сюжета «жесты». В первую очередь здесь следует упомянуть обширное произведение немецких поэтов Вольфрама фон Эшенбаха и его старательного продолжателя Ульриха фон Тюргейма «Виллехальм» (первая половина XIII в.). У них очень четко прослеживается стремление создать связное повествование, объединив данные разных поэм, устранить существующие противоречия и довести его до «конца», то есть до рождения исторического Танкреда. Поэтому в «Виллехальме» значительная роль уделена Ренуару (Ренвальду) и его потомкам, особенно сыну Маллеферу. Немало ярких деталей миннезингеры присочинили, изукрасив свое произведение живописными описаниями и увлекательными подробностями. Под их пером суровая жеста все более приобретала черты изысканного и занятного любовного рыцарского романа. Другой значительной переработкой нашего цикла было внушительное по размерам сочинение (в прозе) итальянца Андреа да Барберино, также стремившегося создать связное непрерывное повествование, что ему наверняка удалось – его произведение пользовалось большой популярностью на протяжении нескольких столетий. Наконец, третий путь эволюции сюжета нашей «жесты» – это создание в середине XV в., видимо, по заказу Жака д'Арманьяка, герцога Немурского, большого прозаического романа, дошедшего до нас в нескольких версиях. Изучивший это произведение Франсуа Сюар[349] справедливо отметил, что прозаический роман о Гильоме Оранжском (подобно другим прозаическим переработкам более ранних стихотворных текстов) органически вписывается в литературу своего времени, отражая специфические вкусы столетия, завершающего эпоху Средних веков, и одновременно тесно связан с предшествующими произведениями нашего цикла, указывая тем самым на непрерывность эпической традиции, которая видоизменяется от века к веку и постепенно теряет свое доминирующее положение, но оказывается жизнедеятельной вплоть до поры Возрождения.

Действительно, дальнейшая история легенды о Гильоме – это история прежде всего ее нового осмысления и ее изучения, которое ведется уже без малого два века и принесло весьма ощутимые плоды.

Когда я уже почти завершил серию работ, посвященных «Жесте Гильома», мне посчастливилось побывать в затерянном среди ущелий и пиков так называемого Центрального Массива монастыре, где, согласно легенде, прошли последние годы жизни моего героя. Вместе с моим коллегой и другом, известным французским литературоведом Жоржем Дюлаком мы долго ехали из Монпелье по петляющим горным дорогам. Обычные дорожные шумы постепенно стихали, оставаясь позади, хотя мы и не поднимались в заоблачные дали. Наконец, нас окружила полная тишина. Жорж выключил мотор. «Дальше нам ехать нельзя: мы не можем смущать покой святого». Перед нами был изумительный горный пейзаж: нагромождение скал, тихоструйная речка и массивный мост. «Это и есть знаменитый Чертов мост, – сказал Жорж. – Теперь пойдем пешком». Мы прошли через маленькую деревушку («Сен-Гильемская пустынь») и оказались в монастыре. Двери в церковь были отворены, и в ее глубине виднелся очень простой, но и величественный в своей монументальной простоте саркофаг. Класть на него цветы не полагалось. Гильом мирно спал под тяжеленной плитой, окруженный этой поразительной тишиной. Он так много буянил в жизни, так много шумел, что теперь ему был нужен абсолютный покой. Я потрогал плиту, и она показалась мне теплой. Мы долго стояли молча, потом так же молча пошли назад. Прошли деревню, перешли мост, сели в машину. Мы заговорили лишь тогда, когда и монастырь, и деревушка, и мост скрылись из виду. Мы старались говорить тихо и говорили мы о том, что старинные легенды по-своему живы и сейчас, что они могут не просто заинтересовывать и увлекать своими хитросплетениями, но и глубоко взволновать, как будто все, о чем в них рассказывалось, происходило совсем недавно, едва ли не вчера.