Средневековая философия и цивилизация - [35]
С другой стороны, такое их отношение имело существенный практический подтекст. Если философский труд имеет своей целью коллективное и прогрессивное строительство кладезя истины, тогда, конечно, важен лишь результат труда, а имена трудящихся неизбежно исчезают перед лицом величия истины.
Отсюда философия придает мало значения именам своих соавторов. Unus dicit, aliquis dicit («некто сказал») – говорят они, отзываясь о современниках. Это как бы закон смирения и молчания. Для писателя было необходимо, чтобы его знали все, чтобы имя его было просто упомянуто (allegari). По пальцам можно пересчитать тех, кто удостоился такой чести в XIII веке.
По такому принципу искажения текста от рук переписчиков не считались попранием оригинала, скорее они намеревались и предпринимали попытки улучшить выражение истины, которую автор пытался донести до читателей[160]. Точно так же, плагиат не считался воровством, это просто использование общего сокровища. В XII веке некий монах по имени Алкер Клервоский написал небольшую книжицу по психологии, и для того, чтобы обеспечить ей широкое распространение, переписчик того времени приписал ее руке святого Августина. Вильгельм Овернский, епископ Парижа в 1229 году, воспроизводит почти слово в слово в своем De Immortalitate Animae («О Бессмертии души») аналогичный труд Доминика Гундиссалинуса, архидиакона Толедо. И тому есть множество примеров.
Далее, если мы припомним, что небрежность переписчиков или скромность авторов ввела в обращение массу манускриптов без какого-либо определенного статуса, мы легко поймем некоторые из непреодолимых трудностей, с которыми сталкивался летописец, записывающий средневековые идеи, к примеру при определении оппонентов, или в установлении авторства текстов, или в выявлении литературного воровства.
При таком понимании вопроса мы не слишком удивимся, когда узнаем, что господствующая научная классификация представляла собой подобное смешение, что имена всех тех, кто был связан с ее происхождением, или совершенствованием, или опубликованием, были либо упущены, либо забыты. Как с популярной музыкой, так и здесь каждый композитор заимствует и создает ее по-своему.
Это же понимание вопроса также дает нам возможность увидеть, почему и до какой степени схоластическая философия сама есть душа коллективного тела, составленного из людей, принадлежащих к разным народам. Будьте уверены, среди них были такие, кто выступал против включения этих могущественных личностей в фонд идей, который был общим достоянием всех, – например, Фома Аквинский, Дунс Скот, Генрих Гентский и другие. Но помимо этого, как говорят документы, великое множество людей средних способностей учили и развивали ту же доктрину, не выступая против нее и не добавляя ничего своего. Они облагораживались ею, их ничтожность искуплялась ее величием. Подобно карликам на плечах гигантов, они купались в лучах известности, которую не заслужили.
IV. Постоянство
Одно последнее заключение, но не менее важное, родилось из этого безличного характера обучения и его прогрессивной программы. Философия не является чем-то по существу мобильным, некой ослепляющей своим блеском химерой, которая исчезает или изменяется со сменой эпох, но она обладает своего рода постоянством. Она образует монумент, к которому мы все время добавляем новые камни. Истина во времена древних греков есть та же истина во времена Фомы Аквинского и Дунса Скота. Истина есть нечто постоянное. Конечно, в человеческих знаниях оставлено место для прогресса и развития, там существуют адаптации определенных учений к общественным условиям; это проявляется, например, в схоластической доктрине переменчивости этических норм. Но принципы, которые управляют логической, этической и общественной деятельностью, остаются неизменными; они как человеческая натура, выражением которой они являются и которая не меняется[161], или как порядок существования, который в конечном счете основан на божественной неизменности. Ничто не противоречит духу схоластической философии больше, чем современный настрой вытеснить вклады предшественников собственными, покончить с традицией и начать de novo выстраивание мысли. С этой точки зрения мы можем сказать, что философы XIII века осознают ответственность строительства на века.
Точно так же обстоит дело и в других областях знаний – в гражданском и каноническом праве и в социальных и политических сферах. Так, Данте, который по столь многим вопросам проявляет дух своего времени, начинает свой труд De Monarchia («Монархия») с важного заявления, и в этой связи я привожу первые фразы этого уникального трактата: «Для всех людей, которых верховная природа призвала любить истину, видимо, наиболее важно, чтобы они позаботились о потомках и чтобы потомки получали от них нечто в дар, подобно тому, как и они сами получали нечто в дар от трудов древних своих предков. <…> Ведь какой плод принесет тот, кто вновь докажет одну из теорем Евклида? тот, кто попытается вновь показать состояние блаженства, уже показанное Аристотелем? тот, кто решит защищать старость, уже защищенную Цицероном?.. Конечно, никто, и такое нудное изобилие лишних слов скорее способно будет породить одно лишь отвращение». А потом продолжает: «А так как среди прочих сокровенных и полезных истин понятие о светской монархии является полезнейшим и оно особенно скрыто, не будучи доступно всем, поскольку не имеет оно непосредственного отношения к житейской выгоде, я ставлю своей задачей извлечь его из тайников как для того, чтобы без устали трудиться на пользу миру, так и для того, чтобы первому стяжать пальму победы в столь великом состязании, к вящей своей славе»
