Среди падающих стен - [35]

Я иду по улице - впечатления обгоняют друг друга. С любопытством иностранца я всматриваюсь и прислушиваюсь, стараясь не пропустить чего-нибудь интересного.

Но вдруг что-то оборвалось во мне: сердце застучало сильнее, я съежился. Я проходил мимо стены, сверху утыканной битым стеклом. Немецкие жандармы в тяжелых сапогах, в железных касках, с ружьями наготове, с гранатами за поясом шагают на расстоянии нескольких шагов друг от друга вдоль стены. Злые глаза пронизывают каждого. По ту сторону стены - голые трубы - все, что осталось от домов, а рядом тлеют огоньки догорающих пожарищ, рвутся в небо клубы дыма.

Я прохожу мимо гетто со стороны площади Муранова. Хочется отдать последний долг, хотя бы в душе, этому святому месту. Но надо быть осторожным: чтобы кто-нибудь, не дай Бог, не понял, что творится в моем сердце. Мне нельзя даже позволить себе выражение сочувствия - его можно прочесть на лицах некоторых прохожих поляков, которые силятся заглянуть по ту сторону стены. Мне следует походить на тех поляков, чьи лица выражают удовлетворение или, в лучшем случае, равнодушие к судьбе гетто, исчезнувшего в пламени пожарищ.

Издали я мог видеть лишь выступающие над стеной развалины домов, верхушки разодранных стен, на которых кое-где еще виднелись следы рисунка, а между ними повисшие в воздухе кафельные печки, разбитые окна, двери. Я глядел на развалины и, казалось, видел бледные, измученные лица евреев, быть может, еще оставшихся там.

Вновь встали передо мной картины жизни в бункере под грудами развалин: страх, гибель, тьма. А я уже за пределами этого ада, Я смотрю на него издалека, я свободен. И в сердце стучит: за какие заслуги?

Почему случай сделал так, что я оказался среди немногих счастливцев, в то время, как другие, с которыми я недавно был вместе, могут только мечтать о таком счастье? Несколько минут - и стена гетто позади. Я вновь влился в поток людей на улице, растворился в толпе праздношатающихся.

Идем с улицы на улицу и попадаем в боковой переулок, на котором стоят всего четыре дома. Переулок почти целый день пуст. Ицхак говорит: "Нам сюда, в дом No 4 по улице Комитетова". Когда мы приблизились к дому, наши провожатые издали взглядом попрощались с нами и пошли дальше.

Мы поднялись на 4 этаж. Постучали - дверь открылась. На пороге - женщина средних лет, аристократического вида. Увидев Ицхака, она улыбнулась и впустила нас. Я снимаю пальто и слышу: женщина шепчет какие-то слова. Вижу: книжные полки на стене сдвинулись с места, а за ними стоят две женщины и мужчина. Здесь тайник, где прячутся евреи. Услышав стук в дверь они скрылись в нише, которая искусно замаскирована книжными полками.

Когда меня приняли как своего, я узнал, что хозяйка дома такая же "арийка", как я и многие другие евреи на арийской стороне. Арийская внешность и прекрасное знание польского языка (два качества, которые не всегда совмещались в одном человеке), помогли этой женщине, Стасе Копик, выдать себя за жену польского офицера, попавшего в плен. Так она представилась соседям, управдому, дворнику, когда сняла квартиру для себя и дочери, выглядевшей, как и мать, чистокровной полькой.

Сняв квартиру, Стася решила сделать "ремонт", и рабочий, свой человек, в одну ночь сделал двойную стену в комнате. Никто из соседей, приходивших к Стасе, не заметил, что комната стала чуть меньше. Вместе с "арийской" дочерью, в комнате поселились еще две дочери и зять, еврейская внешность которых бросалась в глаза каждому и которые спешили, как и я, в укрытие всякий раз, когда кто-нибудь подходил к дому.

Ицхак Ц. был "легальным" квартирантом. Соседи знали, что он жених Зоей дочери хозяйки дома. Он мог свободно приходить и уходить, когда ему вздумается. "Малина" эта сразу стала мне домом, хотя я чувствовал бы себя в большей безопасности, если бы хозяином квартиры был настоящий поляк.

Еще ближе стал мне этот дом, когда я увидел, что хозяйка зажигает субботние свечи: приносит их в нашу нишу и тихонько читает молитву.

О, эти свечи! Далекие и как будто чужие, напоминают они субботние свечи, горевшие у всех на виду, и ветер раздувал их пламя. А вокруг - вся семья сидит, слушает и поет вместе с отцом субботние напевы. На какое-то мгновение воспоминания согревали душу, а потом боль становилась еще острее и глубже.

18.5.1943

Весеннее солнце ранним утром ворвалось в дом и осветило все вокруг. Лучи солнца коснулись меня, когда я был еще погружен в глубокий утренний сон, будто кто-то осветил ярким электрическим светом мои глаза.

Какое это удовольствие: впервые за долгое время я спал в чистой постели!

Все наши быстро оделись и собрали постели, чтобы чужой, войдя в дом, не заметил, не дай Бог, что кроватей в комнате больше, чем должно быть по числу жильцов.

Я позавидовал нашим: у меня не было сил встать, температура поднялась до 40°. Но и оставаться в кровати нельзя было: кто-то может увидеть - и это навлечет подозрение на хозяйку.

Хозяева, конечно, боялись держать у себя (да еще в этих условиях) больного тифом. Я мог заразить кого-нибудь, и тогда пришлось бы вызвать врача. А это опасно для всех нас. Кроме того, мог ли я, больной, с высокой температурой, в случае необходимости так быстро бежать в наше убежище, как здоровые. А если больной умрет, то выдаст всех. Все это и многое другое, о чем вслух не говорили, пугало хозяев.