Среди обманутых и обманувшихся - [4]
«Осуждая прелюбодеяние и блуд, бл. Августин в то же время не осуждает (да ведь они, однако, умирают? умерли? от другого тона об них!) детей, рожденных от этих преступных связей: „filii (sunt) boni adulteriorum“, потому что „семя человека, от какого бы человека оно ни исходило, есть создание Божие“ (De bono conjug., с. 16, § 18, М., t. VI, col. 386; de nupt. et concup., I, 1, M., t. X, col. 413). Но и извинить „зло прелюбодейных и блудных связей“ „благом рождения детей“, по взгляду Августина, несправедливо. Оправдывать подобные связи и усматривать в них нравственные качества — это все равно что принимать благотворения от заведомых воров, прославлять милосердие тиранов, захвативших власть незаконным способом (De bono conjug., с. 14, § 16, Migne, t. VI, col. 384–385).
Кто же эти „тираны“, замучившие девственников, кто эти „заведомые воры“, так осужденные бл. Августином, который сам провел исключительно бурную молодость?.. Вот — бедная, сумасшедшая девушка, накануне эшафота за детоубийство. Да почему она убила? Сама ли? Или была только исполнительницею чужого мановения, и именно мановения, уже содержащегося в этом гневном слове „maman“ о сироте: „Она — воровка! Она — мучитель, тиран, разоритель закона!“ И вот „разоренные“ и „истираненные“ повлекут ее завтра на эшафот, а сегодня она, сумасшедшая от страха и горя, поет из тюрьмы, осуждая себя, — и слушайте, как осуждая! Разве вы умеете так судить себя:
Это она поет как бы жалобу своего ребенка; а вот — о себе (к Фаусту):
Сколько скромности и вместе — любви! Знаю, „отцы“ сейчас закричат: „А, так она же сама сознается, что недостойна лежать рядом с телом матери! Ибо та — чиста, а она — блудница! Мы только на этом и настаиваем, и у покойница сама за нас и непогрешимое наше мнение“. Да, но пусть сама она о себе и судит, пусть сама себе и определила бы место: есть разница между мученицею, восходящею на костер, и преступником, которого тащат на эшафот. Вы именно приготовили эшафот тысячелетним своим тоном, и не вам говорить: „Преступник согласен с судиями и одобряет приговор тем, что сам идет на эшафот, без наших физических подталкиваний“. Но оставим старую „письменность“ и прислушаемся к словам (сравнительно) почти современного поэта:
„Тиранка“, „воровка“… „Усматривать в ней нравственные качества — все равно что принимать благотворения от заведомых воров“… Подумал ли, подумал ли г. Л. Писарев, до какой точности его голос совпадает (буква в букву!) с голосом „злого духа“, осуждающего девушку:
И потом опять, вторично:
и т. д. Выразим все словами Гретхен:
Скромный казанский профессор до очевидности совпадает с „злым духом“ — и вот отчего, от какой настоящей причины, повсюду в Европе, сперва робко и разрозненно, а затем все громче и все слитнее поднимается лозунг: „Вон из этой нечисти!“ — такой кроткой с виду, такой кровавой внутри! — и столь неисследимо хитрой, что не только бедной Гретхен, но и помудрее ее головам не приходило на ум, откуда это в „Европе все бесовщиной пахнет“?
Прочитав все ссылки и всю ученость Л. Писарева, мне хочется процитировать ему в ответ насмешливый стишок Пушкина:
Я говорю — что смел в своей теме; и вместе робок — в отношении к ее мистицизму. Имея такой бесспорный документ на руках, как задушенный (в унынии) собственною матерью ее ребенок, — могу ли я сомневаться, что борюсь против какого-то демонизма в истории? Но, увы, „демоны“ все запаслись такими орудиями, что и схватить их — прямо угодишь в преисподнюю.
Вот это-то и страшно, что забрались они в беспредельную вышину и „духом уст своих“ (тоже — не физически, не прямо, а косвенно, в своем роде „тоном“ и „духом“ учения) „убивают праведных“, — как сказано в Апокалипсисе о том, кто „наречет себя Богом“ и велит себе поклониться: „духом убивает праведных“…
Стихи о „бесах“ я цитировал и в „Тревожной ночи“, напечатанной года два назад в „Северных цветах“. О. Михаил о ней прочитал целую лекцию в Соляном Городке — и не догадался, почему и в каком смысле мне все приходит на ум это стихотворение Пушкина. А не догадавшись о стихах, — и о всей „Тревожной ночи“ он не догадался.
В.В.Розанов несправедливо был забыт, долгое время он оставался за гранью литературы. И дело вовсе не в том, что он мало был кому интересен, а в том, что Розанов — личность сложная и дать ему какую-либо конкретную характеристику было затруднительно. Даже на сегодняшний день мы мало знаем о нём как о личности и писателе. Наследие его обширно и включает в себя более 30 книг по философии, истории, религии, морали, литературе, культуре. Его творчество — одно из наиболее неоднозначных явлений русской культуры.
Книга Розанова «Уединённое» (1912) представляет собой собрание разрозненных эссеистических набросков, беглых умозрений, дневниковых записей, внутренних диалогов, объединённых по настроению.В "Уединенном" Розанов формулирует и свое отношение к религии. Оно напоминает отношение к христианству Леонтьева, а именно отношение к Христу как к личному Богу.До 1911 года никто не решился бы назвать его писателем. В лучшем случае – очеркистом. Но после выхода "Уединенное", его признали как творца и петербургского мистика.
В.В. Розанов (1856–1919 гг.) — виднейшая фигура эпохи расцвета российской философии «серебряного века», тонкий стилист и создатель философской теории, оригинальной до парадоксальности, — теории, оказавшей значительное влияние на умы конца XIX — начала XX в. и пережившей своеобразное «второе рождение» уже в наши дни. Проходят годы и десятилетия, однако сила и глубина розановской мысли по-прежнему неподвластны времени…«Опавшие листья» - опыт уникальный для русской философии. Розанов не излагает своего учения, выстроенного мировоззрения, он чувствует, рефлектирует и записывает свои мысли и наблюдение на клочках бумаги.
Книга посвящена актуальным проблемам традиционной и современной духовной жизни Японии. Авторы рассматривают становление теоретической эстетики Японии, прошедшей путь от традиции к философии в XX в., интерпретации современными японскими философами истории возникновения категорий японской эстетики, современные этические концепции, особенности японской культуры. В книге анализируются работы современных японских философов-эстетиков, своеобразие дальневосточного эстетического знания, исследуется проблема синестезии в искусстве, освящается актуальная в японской эстетике XX в.
Это не совсем обычная книга о России, составленная из трудов разных лет, знаменитого русского ученого и мыслителя Виктора Николаевича Тростникова. Автор, обладая колоссальным опытом, накопленным за много лет жизни в самых разнообразных условиях, остается на удивление молодым. Действительно, Россия в каком-то смысле пережила свое «самое длинное десятилетие». А суждения автора о всяческих сторонах общественной жизни, науки, религии, здравого смысла оказываются необычно острыми, схватывающими самую суть нашей сегодняшней (да и вчерашней и завтрашней) реальности.
Серия «Новые идеи в философии» под редакцией Н.О. Лосского и Э.Л. Радлова впервые вышла в Санкт-Петербурге в издательстве «Образование» ровно сто лет назад – в 1912—1914 гг. За три неполных года свет увидело семнадцать сборников. Среди авторов статей такие известные русские и иностранные ученые как А. Бергсон, Ф. Брентано, В. Вундт, Э. Гартман, У. Джемс, В. Дильтей и др. До настоящего времени сборники являются большой библиографической редкостью и представляют собой огромную познавательную и историческую ценность прежде всего в силу своего содержания.
Во 2-м томе марксистско-ленинская диалектика рассматривается как теоретическая и методологическая основа современного научного познания. Исследуется диалектика субъекта и объекта, взаимосвязь метода теория и практики, анализируется мировоззренческая, методологическая эвристическая и нормативная функции принципов, законов и категорий диалектики, раскрывается единство диалектики, логики и теории познания.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Поль Вирильо, архитектор, основатель (совместно с Клодом Параном) группы «Architecture Principe», писатель, автор книг «Бункер: археология», «Скорость и политика», «Эстетика исчезновения», «Критическое пространство», «Информационная бомба», «Пейзаж событий» и других, католик, развивает в эссе «Машина зрения» свою традиционную тему критической рефлексии над феноменом скорости. Социальная эволюция, тесно переплетенная, согласно Вирильо, с процессом всеобщего ускорения, в данном случае рассматривается в ее визуальном аспекте.