Среди обманутых и обманувшихся - [30]

Однако „сколько“ же раз этот, довольно важный для мужей, вопрос не получил себе ответа ни у Л. Писарева, ни у Ермы, ни у Августина. За неопределенностью указания обратно, конечно, следует „принимать“ — неопределенное число раз. Так как муж нигде у христиан не поставлен ниже жены, то, очевидно, и жена обязана „отпускать мужа — но не изгонять из семьи — много же раз“, когда она довольно понадоест ему. И затем, поостыв друг от друга и обновившись любовью с посторонними, они могут с новым оживлением броситься в объятия друг друга. Из слова „отпустить“ у г. Л. Писарева, а впрочем, и у цитируемых им авторов, — видно, что предпочитается не устройство возлюбленного в дом своего мужа (французская система), а переезд к возлюбленному на квартиру (русская система, Анна Каренина, m-me Лаврецкая). Равным образом можно предположить, что и мужу на время любви следует покинуть жену и детей. Вообще русская система более отвечает святоотеческой письменности. Я только нахожу, что слово „обязан“ (принимать назад), и неопределенное число раз („не много раз“, у Ермы в „Пастыре“), уже вводит суровость: как „принимать назад“, и притом обязан, напр., Каренин — от Вронского, Лаврецкий — от Паншина. Не вводит ли это принудительного элемента? По-видимому, должно совершаться это с обоюдного согласия, а если муж не в духе? ригорист? Конечно, этих качеств я не хвалю: однако он вправе быть сердитым, увидев жену, вернувшуюся в карете Вронского, и не вышел ли бы поцелуй его кисел, смешиваясь с неостывшими поцелуями Вронского? Конечно, потом он может привыкнуть, должен привыкнуть, обязан, но не сразу? и как избегнуть горечи при первом-то разе? Мне кажется, слово „должен принять обратно“ нужно бы заменить более мягким советом: „Муж, по принципу христианской любви, разложенной проф. Глаголевым в стихотворный ритм, обязан не высказывать суровости к жене, которая ласкается с его приятелями; и даже, если она вовсе переедет к приятелю на квартиру, он, по тому же стихотворному переложению христианской любви, — обязан подождать, когда она вернется к нему. Ибо гимн говорит: «любовь долготерпит» и «любовь надеется», а «христианский муж» есть «любящий муж». Но мне думается, возводить это в юридический закон, простирающий власть над христианскою семьею всего мира, едва ли осторожно.

Заметно вообще, что уже в древней письменности, приводимой г. Л. Писаревым, фундамент брака (теоретический, в учении) выводился или людьми вовсе без семейного опыта, или с молодостью крайне бурною, потом завершившеюся полным отречением. Срединного опыта, спокойного, рассудительного, вовсе не было; а «в середине» — мудрость. Людям этим вовсе не известно было, что значит «принять жену на лоно с чужого лона»: они рассматривали «возвращение после брачного греха» так, как если бы это было: «примирение с выпившим», или «прощение денежной растраты», или «поломка какой-нибудь мебели в дому». Снова я скажу, что «простить» можно (я бы простил жену свою; но в меру того и за то, что мне известна глубина ее души, чистота жизни ее: и за это, но только мною одним видимое, я и простил бы даже «падение» ее, зная, что это уже что-то роковое, победившее даже там, где казалась невозможною победа); можно простить — и здесь я не сторонник стального, железного ригоризма евреев. На слова, на приказ их: «Не сожительствовать с женою после вторжения неприятеля в город» — я ответил бы бурным отказом, пусть даже оказался бы беззаконным, как Давид с Вирсавией. Но потому, что я жену свою люблю; но потому, что я ее ценю и знаю. Напротив, я бы ни одной минуты не прощал жену, и вышедшую-то за меня замуж с расчетом «пошаливать за ширмами законности»; и сколько бы бл. Августин от меня не требовал: «отпустить ее, а потом принять», я его не послушался бы. И не послушался бы потому, что я знаю семейную жизнь, а бл. Августин не знал ее. В гробу лежащему я сказал бы: «Ты мог отпускать и принимать блудниц», о чем повествуешь в «Confessiones», но и жена моя не блудница, и сам я не блудник: и закон, тебе даваемый, вообще так и этак блудного жития — вовсе не закон для моего дома. Притом, к чему советовать мужьям «прощать вину», — не удобнее ли самому выслушать совет простить африканских монтанистов, которых, однако, за «прегрешения» в исповедании веры ты первый в христианском мире повелел влечь в тюрьмы и к казням. Тебе дороги главы «De civitate Dei», мне дороги члены моего дома и семьи, и как ты не хотел беречь зараженных чад веры, и не только в семье своей, а в целой стране Карфагенской, так уж во всяком случае я вправе же отсечь вовсе гниющий член своей семьи. Иными словами: дать жене своей развод. Самого вмешательства как светского суда, так и духовного в развод я не признаю вовсе, и в Евангелии для него нет основания, а в Библии оно отвергнуто: развод есть дело моего дома, и решаю его я, как глава, труженик и кормилец, а наконец, и вообще как построитель этого дома. Совет еще бл. Августин мне мог дать, но приказания («вы должны», «мужья должны») — вот чего он никак не мог мне дать, и это есть просто lapsus linguae, обмолвка слова. И Бог, все законы Его — на моей стороне, защищающего крепость и чистоту своего дома. Ведь этак из Карфагена, Африки явился бы новый Давид, расхитивший у нас всех Вирсавий. Но вопль наш, у которых он, знаменитый творец «De civitate Dei», «отнял последнюю овечку», отнял скромный удел скромных людей, — этот наш вопль дошел бы до Неба.