Среди обманутых и обманувшихся - [29]

Но в замене этой хрупкости, ломкости брака, пока он длился, — он был абсолютно чист. «Все израильтяне рождаются в святости, все язычники — в прелюбодеянии» — это всеобщее евреев на себя воззрение. И действительно, нигде развод, как и заключение брака, не были проведены с такою страшною предусмотрительностью, чтобы никакая соринка отвращения ли, неприязни ли, простого ли равнодушия мужа к жене и обратно была невозможна. И брак, можно сказать, в самом начале (заключение) и конце (развод) был истерт в порошок, доведен до последней степени гибкости, воздушности: дабы при малейшей соринке — его уже не было. «Все жиды — из святых уз», любящих и кровно-чистых. «Если прошел слух о неверности жены твоей, то хотя бы птица в поле сказала тебе, что она неверна тебе, — немедленно дай ей развод». В самом деле, жена могла жалеть любящего мужа, влюбленного в нее. В то же время, только сострадая ему, а не любя — она могла увлечься другим, и, наконец, полюбить страстно, глубоко, «пасть» не только по нашему, но и по ихнему воззрению. Тогда семя смешивается и парализуется. Во избежание этого муж, как бы ни был влюблен в свою жену, не вправе был более ее удерживать: она получала развод и тогда правильно уже соединялась с любимым человеком. Вот самая яркая иллюстрация этого общего — не правила, а принципа:

«Женщина, захваченная язычниками ради денег, дозволена для своего мужа, а захваченная ради тела — запрещена для своего мужа. Если город взят осаждающими, то все священнические жены негодны для своих мужей; если же у них есть свидетели (т. е. что они не были осквернены), будь это даже раб, даже рабыня, — они достойны веры. Никто не достоверен, когда свидетельствует для самого себя. Равви Захария, сын каццава, сказал о своей жене: „Клянусь этим Храмом, ее рука не выходила из моей руки с того времени, как язычники вошли в Иерусалим, до того времени, как они вышли“. Ему ответили: „Человек не может свидетельствовать для самого себя“.

Доселе — Мишна; дальше — Тосефта:

„Он (Захария) построил жене своей отдельный дом, и она получала пропитание из его имущества, и он видался с нею только при ее детях“ (Трактат, Кетубот, гл. III).

Не поразительная ли это противоположность освинению нашего брака, в котором (при нерасторжимости-то!) „дети женщины по тайне их зачатия предполагаются всегда детьми мужа и посему уже записываются и есть его дети“. И это — при воплях мужа, что жена где-то 18 лет шляется „в соседнем городе“, при наглом заявлении перед судом жены: „Да, этот ребенок — не от мужа, но вы не имеете права записать это в показания“ — и даже при правиле „Устава Духовных консисторий“: „Если один из супругов ищет развода по вине прелюбодеяния другого супруга, но во время делопроизводства окажется, по показанию свидетелей или по документам, что он и сам виновен в прелюбодеянии, — то производство дела прекращается и брак оставляется в силе“.

Известно, в рабском типе французской принудительной семьи, несчастие, именуемое (я слыхал) „combinaison a trois“, т. е. жизнь мужа с женою, которая живет еще с любимым человеком. Трагедия, получившая комическое название едва ли не от тех, кто готов устроиться хоть „пятым“, хоть „десятым“. Но одно — театр, другое — закон; чтобы в самом законе была проведена идея combinaison a quatre: до этого не дошли ни комедия, ни водевиль.

Вернемся к брошюре проф. Л. Писарева. Все содержание ее — нам чуждо и поразительно. Главная идея семьи: чистота, любовь — даже не подозревается. Ведь семья — это остаток от аскетизма, часть поля — не занятая им. Что там растет, какие сорные травы — нет вопроса. „Конечно? — чертополох и бурьян, как и полагается в нижнем этаже“. Швейцару советуется быть честным, но, конечно? — „он вор“. Семье лениво говорится „любите друг друга“, „сохраняйте целомудрие“, но никто этому не верит, как и в добродетель швейцара. На самом деле и в законах, и в нравоучениях предполагается, что они и „не любят друг друга“, и „не сохраняют целомудрия“. Брак — основное воровское явление. Вот если бы оскопить мужа и жену, они были бы целомудренны. Помимо этого — нет средств и не ищется, не предполагается. Поразительно, что не только в теперешних законодательных книгах, но, как видно из ссылок проф. Л. Писарева в цитированной брошюре: „Брак и девство при свете древнехристианской святоотечественной письменности“, этого не предполагалось и основоположниками бракоучения. Вот что он пишет в ученой ссылке (стр. 39–40).

„По общему голосу отцов церкви, муж жены, нарушившей „верность брачному ложу“, должен „отпустить ее, dimittere“, т. е. лишить ее брачного общения (только брачного общения, а не совершенно изгнать из семьи: „кто разводится“, — т. е. изгоняет — „с своей женой, тот отпускает ее на связь преступную, т. е. принуждает ее искать связи преступной“, Климент Александрийский: „Строматы“, кн. II, гл. 23; „Господь не позволяет ни отпускать“, — т. е. изгонять — „ту, которую лишил девства, ни жениться на другой“, Афинагор: „Прошение за христиан“, гл. 33) и оставаться одним (Augustini: De bono conjug., с. 7, M., t. VI, col. 378; Ерма: „Пастырь“, кн. 2, заповедь 4) до тех пор, пока жена „не раскается“, не оставит своей преступной связи и „снова не обратится к своему мужу“ (Августин, I; Ерма, I). В этом последнем случае муж снова должен принять жену в брачное общение (Августин, I; Ерма, I: „если не примет ее — жены — муж, он согрешит и допускает себе грех великий“). „Должно, — они говорят, — принимать павшую грешницу, которая раскаивается, но не много раз“.