Среди красных вождей - [120]

XXX

В конце XXIX главы, говоря о приезде в Ревель Иоффе, я упомянул о появлении Юрия Владимировича Ломоносова. Ставленник покойного Красина, профессор Ломоносов представляет собою весьма интересную фигуру в сфере советских служащих, и я считаю необходимым более или менее остановиться на нем. До Ревеля мне не приходилось встречаться с ним лично, хотя я имел о нем представление по рассказам моей покойной сестры, женщины-врача, Веры Александровны и ее мужа, профессора Михаила Михайловича Тихвинского[75], аттестовавших его как пустого малого, псевдоученого, но человека очень бойкого, эквилибристического и потому добившегося степеней известных, дававших ему возможность широко жить, что особенно ярко сказалось в эпоху его советской службы, когда он поспешил заделаться стопроцентным коммунистом и по протекции Красина стал членом коллегии народного комиссариата путей сообщения, где и расцвел. Он получил командировку в Швецию для наблюдения за постройкой заказанных там (у водопада Тролльхсттан) паровозов. Человек ловкий, совсем не умный, он сумел втереться в полное доверие Ленина, что, конечно, сильно укрепило его и дало ему возможность «жрать». И в советских кругах он даже прославился своим лукулловым образом жизни. Но кроме того, он отличался крайним нахальством и кляузничеством.

Он соорудил себе особый «поезд Ломоносова», использовав для него все ремонтные возможности нашей страны, когда железнодорожные пути были загромождены многоверстными «кладбищами» паровозов и вагонов, которые нельзя было ремонтировать за отсутствием необходимых материалов, машин и инструментов. Поезд этот поражал своей чисто царской роскошью. В Ревеле мне пришлось побывать в этом поезде, состоявшем из нескольких роскошных вагонов и вагона-кухни, где священнодействовал артист-повар, получавший жалованье от казны. Этот поезд в ожидании Ломоносова, находившегося за границей, стоял на запасных путях и подавался к месту, где Ломоносов должен был сесть в него, чтобы ехать в Москву…

Если читатель помнит, мы условились с Ломоносовым повидаться на другой день нашей встречи в вагоне Иоффе. Он пришел ко мне, хвастался своей дружбой с моей сестрой… Потом повел разговор о деле, прося меня переводить ему без задержки средства. Затем около часа дня, отправляясь обедать в небольшой ресторан, я пригласил его. В ресторане я подошел к стойке и в честь гостя взял на две тарелочки немного закусок. Ломоносов иронически посмотрел на эти тарелочки, сделал гримасу и спросил:

— И это все закуски? Нет, простите меня, я их дополню…

Он подошел к стойке и возвратился с официантом, несшим еще на нескольких тарелках столько снеди, что ее могло бы хватить на десяток человек… И он стал не есть, а жрать, противно сопя и хлюпая, отвратительный своим громадным животом Габринуса, свисавшим вниз… Он все время рассказывал сальные и совсем не остроумные анекдоты.

Вскоре он уехал в Москву и через две недели возвратился, чтобы ехать опять в Швецию. Но еще до своего прибытия в Ревель он прислал мне из Москвы телеграмму, в которой сообщал, что Совнарком ассигновал ему шестьдесят миллионов золотых рублей, которые должны были прийти на днях в мой адрес в Ревель. И вскоре эти деньги пришли и были мною депонированы в эстонском государственном банке.

Между тем я, ввиду все возраставших денежных требований ко мне, напрягал все усилия, чтобы не понизить достигнутого мною курса на золото. Я не знал, на каких условиях были ассигнованы Ломоносову эти 60 миллионов, и меня очень тревожила судьба их, ибо я боялся, что он вне контакта со мной начнет «разбазаривать» это золото. Я решил посоветоваться с моими банкирами о том, какой политики надо держаться, чтобы, ввиду все увеличивающегося спроса на валюту, увеличить количество продаваемого золота, не понизив его курса. Задача была нелегкая, ибо, повторяю, я мог рассчитывать только на маленькую стокгольмскую биржу. В день этого совещания приехал Ломоносов. Я пригласил его участвовать в этом совещании. Он очень запоздал на него. В его отсутствие мы успели наметить несколько мер, из которых главная была — не терять головы, не выбрасывать беспорядочно на стокгольмскую биржу очень больших количеств золота, и были намечены некоторые другие пункты сбыта.

Когда пришел Ломоносов, я повторил ему все принятые решения и спросил его, согласен ли он действовать в контакте со мной и не выпускать свое золото независимо от меня. Тут банкир Шелль, умный и корректный, стал энергично настаивать на том, чтобы Ломоносов лично не продавал золота, а действовал при моем посредстве. Он ответил, что, к сожалению, он уже затребовал три парохода из Стокгольма для перевозки тремя партиями золота, но что он обещает без моего разрешения не продавать ни одного грамма. И затем, попросив у меня слово, он обратился к банкирам со странной, чтобы не сказать больше, речью, в которой, стараясь их разжалобить (а я все время, что называется, держал нос кверху, чтобы не давать повадки), закончил ее патетическим коленом, взяв предварительно для бутафории свою шляпу:

— И вот, господа банкиры, обращаясь к вам с этим заявлением и указывая вам на все трудности нашего положения, я позволю себе просить вас, — тут он протянул свою шляпу к банкирам, как это делают нищие, и, низко, почти земно кланяясь, он закончил — Не оставьте нас, горьких, и подайте, не мне лично, а нашему великому, нашему страждущему русскому народу!..