Спящий с Джейн Остин - [3]

Я изгалялся, само собой. Но в нашем узком кругу шутку оценить было некому. Кроме меня самого, разумеется. Иного я и не ждал.

К величайшему моему изумлению, дело не выгорело. Я чувствовал себя так, словно из моих рук вырвали «Оскар» и отдали полнометражному иностранному мультфильму, ибо следующие слова начальника были вот какими:

— Свободы? У тебя, парень, столько же шансов выйти отсюда, сколько оказаться в постели с долбаной Джейн Остин.

Ну и ну, скажу я вам! Я одарил его взглядом, который был бы достоин Старого Моряка, спешащего в укрытие[11]. Когда же мне снова удалось обрести дар речи, голос мой зазвучал монотонно и зловеще — так изъясняются серийные убийцы в третьесортных кинофильмах.

— Какие жуткие вещи вы говорите! — Я произнес эту фразу так, словно она была изощренным ругательством. — Особенно учитывая, что госпожа Остин давно мертва.

Наблюдая, как его спина исчезает в дверном проеме, я поздравил себя с двойной победой. Не знаю уж, что побудило его совершить столь поспешную ретираду — то ли намек на его некрофильские фантазии, то ли мое остроумное (держу пари: вы обратили на это внимание) противопоставление его ругательству достойного и в высшей мере благовоспитанного обращения к женщине. Пусть и мертвой.

Разумеется, если бы мне посчастливилось обратиться к ней лично, я бы назвал ее «мисс Остин». Поскольку (в отличие от господина начальника, я прекрасно о том осведомлен) сия милая девушка никогда не была замужем. Нет, я вовсе не имею в виду, что она когда-либо получала письмо, начинающееся словами «Дорогая Джейн», как это называется у наших трансатлантических кузенов[12]. Аu contraire[13] госпожа Остин была настоящей красавицей, с какой стороны ни глянь. Тонкая талия, каскад блестящих кудрей, стройные лодыжки — поистине, облик столь же изящный, сколь и ее литературный стиль. Хотя мне мучительно больно в этом признаваться, я ничего не знаю о ее ушах. Впрочем, я абсолютно уверен: они оказались бы великолепны на вкус, даже если бы были поданы на стол сырыми, с гарниром из горького лука.

Глава третья

Что я сказал? «Мучительно больно признаваться»? Есть в этом своеобразная ирония, не правда ли? Ведь доподлинно известно, что признание-то как раз и дает возможность прекратить боль… Особенно — чистосердечное.

Истинная, совершеннейшая и чистейшая правда состоит в том, что подавляющее большинство моих поступков имеют простое и разумное объяснение. Да-да, господа присяжные. Я с легкостью могу выставить свои так называемые «асоциальные деяния» в гораздо более симпатичном свете, нежели тот мрачный окрас, который им придало ваше воображение. И уж точно я отнюдь не так сильно запятнан грязными делишками, как средний представитель люмпен-пролетариата (каковые, сдается мне, по большей части и присутствовали в зале суда просто потому, что из-под мостов и от дверей магазинов их гонит полиция).

Забавно, что во время суда никто не желал меня слушать. Видите ли, все были слишком заняты, слушая себя самих и свои гневные обвинительные словеса в мой адрес. Эти господа осудили меня, так сказать, экспромтом. А вот после того, как судья огласил приговор и психушка приняла меня в свои объятия, — о, вот тут-то все и началось. Общество глухо к твоим мольбам, непонимание толпы разъедает тебя изнутри, и лишь потом — только потом, додавив тебя окончательно — публика обращает лики и уши к твоей скромной персоне. Социальные работники, святые отцы, репортеры, биографы толпами стекаются в твою камеру. И все они желают дать тебе шанс стать хорошим человеком. Вернуться в общество. Убедить тебя облегчить душу чистосердечным признанием вины, если, конечно, она имеется. (Вина, я хочу сказать. Душа-то есть у всех!)

«Душа — это темный дом, захудалый и ветхий. Давайте же поприветствуем новый свет, проникающий сквозь трещины, которые проделало время»[14]. Пристегните ремни: вас ожидает тряская ночь.

В детстве я, подобно Ван Гогу, страдал от чрезмерного «переполнения» ушей. Излишек ушной серы. Он действительно может превратить человеческую жизнь в ад. Уж поверьте.

Записи больницы Рамсгейта свидетельствуют о том, что, когда Винсент работал учителем в этом городе в 1877 году, он нанес несколько визитов в амбулаторию близстоящего Бродстерса для основательной прочистки ушей. Если бы он остался в Бродстерсе, интересно, как это могло повлиять на историю искусства? Возможно, «Подсолнухи» превратились бы в «Подснежники».

Приблизительно в это же время Винсент писал своему брату Тео (перевод с голландского мой. — Д. А.): «Мы не всегда способны понять, что лишает нас свободы, но сразу же чувствуем это…»

«Мы не всегда способны понять, что лишает нас свободы». Расскажи мне об этом поподробнее, Винни.

Ваш покорный слуга, заключенный номер 9711, впервые увидел свет в старом театре «Пэлис» в Данди, где мои родители исполняли вокально-танцевальный номер, известный как «Трое Голодных». (Третий всегда был «слишком голоден, чтобы появиться сегодня вечером».) Насколько я могу судить, мать пела, а отец плясал, хотя, возможно, все было наоборот. Тут дело в том, что каждый из них имел лишь одно дарование и, вопреки утверждениям Филипа Ларкина