– А!
Магик взял её за руку и подвёл к станку. Станок состоял из массивного стального шеста, вбитого в пол эстрады. Магик пристегнул пряжки корсета, Пашка была приведена в горизонтальное положение, поднята на воздух и, громко взвизгивая, красная от испуга, капризно трясла свободной ногой.
Магик улыбнулся. Общество Пашки спасло его на несколько минут от тоскливых мыслей… Он освободил её и принялся за окончательные приготовления: к вечеру.
Смерклось.
Стены продолговатого зала были тёмные, тоненькие колонны поддерживали по бокам потолок, с которого спускалась бронзовая люстра на двенадцать свечей. Венские стулья тесными рядами стояли по обеим сторонам полотняной дорожки, которая вела на эстраду. Магик метался по залу, расставлял столы, прибивал коленкор, смотрел, какой эффект производят издали магические канделябры, забегал в кассу и торговался с публикой, потому что некоторые, например, думский бухгалтер, требовали значительной скидки с назначенных цен за места.
Когда уж стемнело, и всё было готово, магик побрился в уборной и надел фрачную пару. Он принял торжественный вид и стал говорить вполголоса.
Пришли музыканты: первая скрипка, вторая, кларнет, контрабас. Этот последний инструмент, находившийся в распоряжении слепого еврея с белой бородой и белыми пейсами, отбрасывал огромную тень, которая ползла по всему залу, загибалась и дрожала на потолке. Первый скрипач был франт, хоть и в длиннополом кафтане, и закурил папироску. Дувид Зурман спорил с другим музыкантом, у которого было бледное лицо со вздутыми красными губами.
Спор становился всё громче и громче, и, наконец, в нём принял участие весь оркестр Дувида Зурмана.
– Что такое, господа? – спросил магик, подбегая к музыкантам.
– Эх-х! А! Сволочь! – с негодованием заявил Зурман, указывая на музыкантов. – Денег вперёд хочут… А где я возьму?
Музыканты, в свою очередь негодуя, стали укладывать скрипки.
– Позвольте, господин, – начал Зурман, – не можете вы дать теперь мои деньги?
Магик должен был бежать в кассу и принести деньги; музыканты успокоились.
Была зажжена люстра. С улицы можно было видеть яркий свет в клубной зале. Занавес из дешёвенького ситца колебался посреди зала. Дождя не было, и публика стала собираться.
IX
По уходу мужа, Марилька подошла к ребёнку. Она пристально смотрела на Сеню. Нет силы, которая могла бы оторвать её от милого мальчика! Уж ему лучше, а сейчас он совсем станет здоров. Она напоит его молочком, и он, как бывало, обнимет её, засыпая…
Она вылила спирт из бутылки в конфорку и стала греть молоко.
Марилька устала, всё тело её болело. Она не смыкала глаз ни ночью, ни днём. Она похудела, и серебряное колечко не держалось больше на её мизинце.
По временам ей казалось, что она спит, и ей снится, будто мальчик болен. Тогда сердце её замирало от тоски, мучительное сомнение тревожило её ум, она плакала и больно сжимала свои пальцы, чтоб проснуться и увидеть с восторгом, как весел и здоров Сеня.
Но сон оказывался действительностью. Мальчик лежал, и судорожно подёргивалась восковая ручка бедняжки, и зловеще хрипела его грудь. Марилька ласково заговаривала с мальчиком. Но он молчал. Она плакала, звала его, просила его, чтоб он скорее поправился. Он всё молчал. Она наклонялась над ним, целовала его, прислушивалась к его дыханию. Он молчал, всё молчал!
Молоко вскипело и успело простыть. Марилька тоскливо взглянула на кастрюльку. Мальчик много ел незадолго до болезни, в Бердичеве. Сеня выпил тогда стакан молока, съел котлетку и ещё просил… Марилька теперь пожалела, что не позволила ему больше есть. Вспомнив, что Сене нравилась её бронзовая брошка с сердоликом, и ему никогда не давали её, она поспешно нашла брошку и положила к нему на постель.
В дверь осторожно постучали. Вошёл доктор.
– Ну, что ваш малютка? – спросил он, косясь на кровать и подавая молодой женщине руку.
Она отвечала:
– Ему лучше…
У неё сердце билось так, что готово было, казалось, выпрыгнуть из груди. Любезности гуманного доктора оскорбляли её. Но пусть он осмотрит ещё раз Сеню. Она попросила доктора сесть, и стала передавать ему подробности, как задохлись голуби.
Доктор взглянул на голубей, пожал плечами, пощупал пульс у мальчика, и его брови слегка нахмурились.
– Плох, – произнёс он.
– Плох? – повторила Марилька, вздрогнув.
– Я зайду, – сказал он, жалея её, – завтра… Может быть… разумеется… тут всё зависит… от Бога! – заключил он.
Марилька улыбнулась. Но эта улыбка была страшная.
– Доктор, вы говорили, что мальчик будет здоров… – начала она.
Он развёл руками, порываясь уйти. Ему было совестно.
– Но ведь голуби же? – сказала Марилька.
Доктор потупился и вздохнул.
Тогда Марилька в отчаянии упала к его ногам, обняла его колени и униженно просила:
– Спасите его! Спасите его, доктор!
– Послушайте, успокойтесь! – говорил он. – Успокойтесь, что делать! У вас ещё будут дети…
Он ушёл, а она исступлённо билась головой о пол. Ручьи слёз текли из её глаз. Марилька проклинала доктора, проклинала ремесло мужа, проклинала свою жизнь, проклинала Бога. Душа болела, и болела грудь, и каждое слово, каждый вопль, каждый вздох терзал её, наполняя всё её существо горечью и неизъяснимой мукой.
