Спустя вечность - [6]

Необходимость ограничить себя, сделать выбор, найти нужный тон и структуру того, что должно стать картиной, трудна сама по себе.

Но на этот раз я пишу не картину. Я пишу воспоминания, однако требования остаются прежними.

В моем возрасте легче смотреть назад, чем вперед. Конечно, хочется видеть и то и другое, но поскольку память еще жива, а перспектива будущего неизбежно сужается, я позволяю мыслям брести своим путем, выбирать время и последовательность минувших событий, которые, возможно, заинтересуют кого-нибудь и в наши дни. Это мои наблюдения, мои переживания и мое личное мнение, и я прекрасно сознаю, что они не обязательно соответствуют дню сегодняшнему.

Среди близких людей мои родители, Мария и Кнут Гамсун, занимают особое место.

Их биографии известны всем, о них написано очень много — и литературных исследований и в другой связи, в том числе и мною. Но материал этот настолько богат и разносторонен, что вполне позволяет дополнить уже написанное и рассказанное. Для меня это погружение в мир воспоминаний — естественная потребность, последнее свидание с далеким и вместе с тем близким прошлым.

1

Я мысленно возвращаюсь на семьдесят лет назад.

Моя мать была мне бесконечно близка, наше общение с нею не прерывалось до самой ее смерти. Она была опорой будничной жизни нашей семьи, она утешала нас в наших маленьких горестях, когда мы были детьми. Став взрослым, я редко ощущал себя с ней на равных, никогда не считал себя выше ее, и мое уважение и преданность постоянно росли.

Мария — гордый характер, сильная и вместе с тем слабая женщина, в ее чуткой душе объединилось много противоречий.

И для Кнута Гамсуна, который столько писал о многогранности человеческой души, Мария стала единственной женщиной. Но знал ли он ее? Об этом не стоит спрашивать. Никто вообще не знает другого, и самого себя тоже. Однако они осмелились совершить вместе свое путешествие по жизни. Такие разные, порой совершенно противоположные друг другу по силе и слабости, по темпераменту и душевному равновесию, они были навечно связаны друг с другом.

Жизнь требовала от них понимания, лояльности и в трудные минуты способности к самопожертвованию. Часто разрыв бывал недалек даже до того, как в жизни нашей семьи наступили самые трудные времена. Счастье редко улыбается ярким, сложным людям.

«Но счастливые минуты бывают, впрочем, у всех…»^{1}

Мы с братом и сестрами часто и подолгу были счастливы. Детские годы — они похожи на бусы, собранные из прекрасных воспоминаний. А счастливые минуты?..

Впрочем, все было не совсем так, ни одно детство не бывает только безоблачным. Родителям не всегда удавалось уберечь нас от электрического заряда, возникавшего в воздухе из-за противоречий между ними. И тем не менее, я без раздумий повторю, что у меня было счастливое детство, детские радость и горе были настолько наполнены содержанием, что я не жалею ни об одном прожитом дне. Жизнь должна быть настоящей жизнью с самого начала, какая бы она ни была…

Я любил их обоих, они притягивали меня словно магнит. У них я находил защиту и надежное прибежище, и я с самого раннего детства помню, как сильно меня угнетало, если я замечал, что дома что-то не ладится. Часто этот разлад приходил извне. Сегодня я лучше, чем тогда, понимаю и могу объяснить, почему в доме возникала та атмосфера, которую, как мне казалось, создавало нападение извне. Я еще не научился читать, но уже остро чувствовал и многое понимал.

Известные личности, находящиеся в центре внимания общества, часто подвергаются преследованиям и страдают от сплетен, к счастью, отца донимали не каждый день. Но у него была слишком чувствительная нервная система, и порою он бывал необыкновенно уязвимым. Я замечал это на протяжении всего детства — хватало любого пустяка, и его нервы давали сбой, особенно, когда он был занят серьезной работой. Поэтому сразу скажу: мы все обязаны были проявлять к нему особое внимание, когда он впадал в мрачность или был просто не в духе, и мама первая научилась относиться к этому с пониманием и терпением. Впрочем, и мне, и вообще всем нам, детям, внушали, что мы должны считаться с состоянием отца, которое он сам в худшие минуты называл своей неврастенией.

Его неизменно поражали анонимные письма, он даже говорил об этом с мамой. Как правило, он относился к ним снисходительно и с изрядной долей презрения. Ибо полагал, что их авторы — душевнобольные люди. Такие письма он сразу выбрасывал, почти все.

Однако чаще приходили обычные письма, которые, когда он был занят, приходилось читать маме и даже отвечать на них. О чем только ему не писали! Начиная от выращивания табака и искусства писать и кончая просьбой одолжить денег, а то и просто подарить некую сумму. Каких только просьб в них не было! Отец уставал от них, мечтал, чтобы его оставили в покое. И потому прятался от любой шумихи, от всех тех недоразумений и мифов, которые неизбежно сопровождают знаменитых людей. Я помню такой случай.

Летом, в тот год, когда отцу исполнилось семьдесят, ему прислали много книг. В их числе была и автобиография датского писателя Йеппе Окьера