— Это ж надо такое — кружку пива и ту спокойно выпить не дают, — вздохнул Федор Степанович и подозвал Щербака. — Полюбуйся.
Алексей подошел ближе. Он увидел старый плакат, уцелевший со времени, когда в городе шли выборы народных судей. Рядом с портретом Градовой была напечатана ее биография.
— Что там про нее пишут? — спросил Каныгин.
— Хорошо пишут.
— Хоть злая баба, а мордашка у нее ничего. Видная женщина, — заметил Каныгин. — На карточке заметно лучше, чем в суде.
— Она, оказывается, партизанка. Слышь, Федор?
— Ну и что?
— Была ранена.
— Подумаешь! Будто одна наша судья воевала. Между прочим, с ней рядом заседатель — так у него в три ряда наградные планки. Пошли. Бог с ней.
Они отнесли свои кружки и отправились в гостиницу.
Еще несколько дней назад Алексей не понимал, почему Градова так дотошно интересовалась его военной биографией. Это казалось ему странной придиркой, а теперь он успокоился, оттого что узнал — она сама партизанила, натерпелась горя и, видно, растеряла фронтовых друзей. Может быть, надеялась через него найти товарищей? Это понять можно.
В гостинице Щербак и Каныгин поужинали, а потом улеглись и молчали, только скрипели пружины, когда кто-нибудь из них ворочался.
Непривычно громко и часто зазвонил телефон.
Каныгин снял трубку.
— Здоров, Родион Васильевич. Здесь он. Подойдет сейчас, — и подозвал Щербака: — Тебя, Фомич, Пашков спрашивает. Видать, беспокоится кадровик.
— Откуда звонишь? — спросил Алексей Фомич.
— С нашей почты. Тут Люба — почтарка — тебе поклон передает.
— И ей от меня привет.
— Что у вас? — спросил Пашков. — Какие дела?
— Как тебе сказать? Ну, одним словом, суд идет. Аж в две смены. Веселого мало, конечно. Устал. Алло! Алло! — В трубке раздались гудки. — Прервали нас, — сообщил он Каныгину.
— Цельный день не везет. Факт, — вздохнул Федор Степанович.
А в этот вечерний час Градова с членами суда сидела в совещательной комнате. Она кратко, не вдаваясь в особые подробности, высказала коллегам обстоятельства, препятствующие ее дальнейшему участию в процессе.
Заседатели были склонны согласиться с доводами Марии Сергеевны и, как ей показалось, хотели поддержать ее просьбу. Она начала писать протокол, чтобы все оформить как положено.
Клинков вдруг спросил:
— А как вас вывезли, Мария Сергеевна?
— Другой летчик спас.
— Все же летчик? — подчеркнул Ларин.
— Да. Смолин. Он сейчас в Аэрофлоте.
— А знаете, я бы тоже вас не взял, — задумчиво сказал Ларин.
— Отчего же?
— Я удивляюсь: как партизанский врач мог вас отпустить? Вам оказали первую помощь?
— Он был убит в бою.
— Вас нельзя было транспортировать. Заявляю вам как хирург. Это все равно что везти вас на кладбище.
— А оставить тяжелораненую на руках отступающих партизан?
— Какого числа Смолин вас вывез? — спросил Клинков. — Может, вы помните, Мария Сергеевна?
— Девятнадцатого меня оперировали — это я помню из выписки. Значит, восемнадцатого. Да, восемнадцатого!
— А что, если этот Леший не мог вас взять по техническим причинам? — предположил Клинков.
— Каким?
— Не знаю, чего там у летчиков случается, но могу выяснить для пользы дела.
— Не стоит.
— Но ведь вам не удалось установить причину его отказа?
— Нет.
— Только догадываетесь, — негромко подсказал Ларин.
Градова подумала, что действительно она ничтожно мало знает о человеке, которого звали Леший.
— Есть идея! — Клинков посмотрел на товарищей, наверно вспоминавших военные годы, и, убежденный в своей правоте, предложил: — Надо с ним поговорить. И все станет на свои места.
— Я говорила с ним, — печалясь, что все снова перепуталось, сказала Градова.
Ларин прошелся по комнате.
— Неужели сейчас, спустя столько лет, он помнит о каждом своем вылете? О каждом пассажире?
— Но Мария Сергеевна!.. — воскликнул Клинков.
— Да, она помнит, — уточнил Ларин. — А он?
— Может быть, — согласился Клинков. — Мне кажется, что вообще наш подсудимый Щербак и тот летчик — разные люди. Готов поспорить.
— Почему вы так уверены? — спросила Градова.
— Этот сплавщик из Сосновки пустил на ветер за здорово живешь миллион рубликов. А тот… Вдруг у него уже полный самолет был раненых? — осенило Клинкова. — И вообще все летчики были героями на войне. И тот, я верю, тоже!
— Адвокат из вас дохленький, — улыбнулась Градова.
Протокол о ее самоотводе остался недописанным.
Каныгин уловил пристальный взгляд судьи, брошенный на него, и понял, что Градова сейчас будет снова допрашивать его в связи с показаниями свидетеля Михеева.
Но неожиданно Градова объявила:
— Пригласите свидетеля Бурцева.
Медленно передвигая костыли и слегка опустив голову, в зал вошел Бурцев. Нога его, закованная в белый гипсовый сапог, не касалась пола, а осторожно плыла над ним.
— Суд разрешает вам давать показания сидя, — сказала Градова.
— Спасибо. Мне лучше стоять.
Появление Бурцева озадачило Алексея. «Все-таки Ольга передала Градовой записку, — подумал он. — Зачем? Я просил не делать этого. Теперь Бурцев скажет, что всю вину сваливаю на него, а себе вымаливаю пощаду».
Он затосковал и рассердился на жену.
Бурцев уже рассказывал суду об аварии на запани, Алексей все еще не мог успокоиться и с напряжением ждал, когда главный инженер вспомнит о злосчастной записке. Но, странное дело, Бурцев ни словом не обмолвился о ней.
