Справедливость - [52]

— Меня ждет Галя, — сказал Сверстников и ушел.

Вяткина опустилась на диван. Такого чувства она еще не знала. Бывало, ее посещала тревога, но такой, как сейчас, не было — сердце, мозг, все тело охвачено ею. В мире будто больше не светит солнце, нет тепла, дует леденящий душу ветер. Ею овладела обреченность, безнадежность. Она застонала. Хоть бы выплакаться, но слез не было. С улицы светились фонари, они качались от ветра, и тени прыгали в комнате. Вяткина вскочила с дивана, побежала в ванную, умылась, напудрилась и поехала к Лушкину.

Вошла и ни с кем не поздоровалась. Зименко усадил ее рядом с собой. Все видели грустное, обиженное лицо Вяткиной. По поводу какого-то тоста она выпила.

— Статьи Сверстникова, Колосовой и Телегина — частные выступления. Мы можем и должны с ними полемизировать, мы должны бороться, — сказал художник Телюмин.

— Бояться нечего, теперь не время, когда людей исправляли могилами, — поддержал Зименко. — Я на днях беседовал с писательницей из-за границы, она сообщила, что нами восхищаются в зарубежном мире.

Лушкин воскликнул:

— Валерия! Почему вы, дорогая наша подруга, последнее время не смелы? Может быть, вас сбивает с позиции Алексей Красиков?

Вяткина встала и пристально посмотрела на Лушкина: реденькая бородка, прилизанные со лба к затылку волосы, испуганные глаза. Вяткина читала письмо Алексея Красикова господину Керзону, но не встречалась с ним и не разговаривала по телефону. Только сейчас, после вопроса Лушкина, она обнаружила отсутствие Красикова в этой компании.

Взглянув еще раз в испуганные глаза Лушкина, Валерия Вяткина заговорила:

— Кто говорит о моей трусости? Кто? Лушкин. Всего несколько дней назад на протяжении часа я видела вас надменным барином и презренным трусом. И вот вы бросаете мне слова: «Вы не смелы». Я слушаю, смотрю на всех вас, и выглядите вы жалкими наполеончиками. Я давно уже с вами и только и слышу, как вас поддерживает Запад, а народ, наш народ-то с вами? Писатели, критики, художники — с вами? Нет. Плакать, глядя на вас, надо. Вы трусите сказать правду даже себе… Я дружила с Алексеем. О чем он мне рассказывал? О загранице. Ездит и ездит по всему свету, который раз уже пересек океан. С Россией вы общались понаслышке. Что вы мне о Родине рассказали? Вы говорите о свободе. Свобода не истукан. Я видела свободу в камне — Америка без цепей рабства. Свобода? Что такое свобода? Унизить человека, крикнуть на него, задавить неприязнью? Это не свобода. Я не могу быть с вами.

Все молчали, хотели они слушать или нет, но они слушали, они не были готовы к такому выступлению их бывшего единомышленника и молчали. Они не смели ее прервать.

— Вы говорите о красоте искусства и правде, — продолжала Вяткина, — а на деле глумитесь над красотой и изменяете правде. Я была глупой, назвав тогда вас, Лушкин, силой… Поднимаю бокал… Пейте! Что вы съежились? Пейте! Радуйтесь, что вас хвалят капиталисты. Позор! — выкрикнула Вяткина и бросила на пол не выпитую свою рюмку.

4

После бюро, проходя мимо своего секретаря, Курочкин сердито сказал:

— Ни с кем не соединять по телефону, никого не пропускать в кабинет. Пригласите Гундобина.

Секретарша заметила, что Курочкин был мрачен.

— Хорошо, — сказала она.

Курочкин уселся в кресло и уставился в угол: «Сейчас же надо сообщить Солнцеву обо всем случившемся». Он набрал номер телефона.

Выслушав Курочкина, Солнцев спросил:

— Что ты предлагаешь?

— Пишу записку в ЦК, буду просить срочно рассмотреть вопрос об освобождении Сверстникова с занимаемого поста.

— Что же, пиши, это твое право.

Пришел Гундобин, стали обсуждать план записки.

— Перво-наперво напишем: Сверстников потерял бдительность. Как там ни крути, а ведь ни одного пункта обвинения отвергнуть он не мог. Иванова сидела в тюрьме — сидела, в тюрьме воровала — воровала, знал это Сверстников — знал. — Курочкин рассуждал и ходил по кабинету.

— Тут надо сразу написать, что Коробов по приятельским отношениям выгораживает Сверстникова, — вставил Гундобин.

— А может быть, о Коробове в конце, вначале массированный удар по Сверстникову.

— Можно и так. Тогда надо написать о приеме иностранцев. Помнишь, ты мне рассказывал, как Сверстников разговаривал с американцами? По сути дела провокационно.

— Т-т-т-т… Это ты к месту вспомнил. Как это он им говорил? А, вспомнил: «Я еще буду приветствовать социалистическую революцию в вашей стране». Что еще?

— Не знаю, — проговорил Гундобин.

— Когда личное дело заводится, вспоминай все, так сильнее удар будет.

Курочкин и Гундобин вспоминали, где и когда Сверстников оступался.

— Может быть, нам историю со статьей о Павле Архипове включить? Ленина ведь Архипов написал. А Сверстникову не понравилась такая картина, — вспомнил Гундобин.

Часа через два пакет, скрепленный сургучными печатями, был отправлен по месту назначения.

На другой день в ЦК вызвали Сверстникова и Коробова. Узнав об этом, Курочкин ходил веселый и про себя говорил: «Теперь Сверстников попрыгает, там ему жару дадут».

К концу дня позвонил Солнцев:

— Номер газеты очень хорош. Правильно вы нацеливаете на производство конверторной стали. Меня просили сказать, что статья о специализации колхозов и совхозов превосходна.