Справедливость - [3]

— Вы хотите меня поссорить с Маминым-Сибиряком? Почему изуродовали мою статью?

— Вначале хоть бы поздоровался. В чем дело? — недоуменно спросил Сверстников.

— Как в чем дело? Ты что, свою газету не читаешь?

Сверстников сегодняшней газеты не читал, пообещал прочесть и позвонить Телегину. Как только взглянул — все понял: статья была сильно сокращена. Стал читать. Это уже был не Мамин-Сибиряк, а какой-то другой, малозаметный и бледный писатель, это уже был не воин. А вот это? Убрали абзац о том, что Мамин-Сибиряк не краевой, а всероссийский писатель.

— Нелля, пригласите ко мне Вяткину, — сказал Сверстников.

Вяткина Валерия Вячеславовна — давний работник газеты. В редакции ее зовут «Три В». Отец Валерии Вячеславовны, в прошлом сотрудник министерства иностранных дел царского правительства, после Октябрьской революции служил в советском посольстве в Лондоне, а затем в Вашингтоне. Здесь родилась у него дочь, которую назвали Валерией.

Вернулся Вяткин на родину после войны. Дочь его продолжала учение в восьмом классе. В Москве она окончила десятилетку и театральный институт. Валерия старательно изучала науки, чего не понимала, пыталась запомнить, и это ей удавалось. Она еще и ныне рассказывает, как ей на выпускном экзамене был задан вопрос: «Есть ли бог?» Она ответила: «Не знаю». Экзаменатор заметил: «Как же так, вы имели хорошие отметки по атеизму?» Валерия не смутилась: «Отметки мне выводили за то, что я знала, как говорили о боге Фейербах и Маркс, Энгельс и Ленин, моего мнения не спрашивали».

Русский язык она знала превосходно — дома говорили и на русском и на английском языках, читали и русские и английские книги.

Сверстников долго ждал Вяткину. Он негодовал и намеревался «всыпать» ей за вольное и бестактное обращение со статьей Телегина о Мамине-Сибиряке. Когда вошла Вяткина, Сверстников сердито спросил ее:

— Как это получилось со статьей Телегина?

— Что?

Вяткина удобно села в кресло, энергично втянула дым от папиросы и выдула его довольно красиво на Сверстникова. Он ладонью отогнал дым в сторону. Вяткина мило улыбнулась — на правой щеке образовалась симпатичная ямочка.

— Вы не курите? — спросила она.

— Лет пять как бросил, того и вам желаю, — пробурчал. Сверстников.

— Пробовала, не выходит. — Вяткина перекатила папиросу из одного угла рта в другой.

— Это же не он писал, — снова пробурчал Сверстников.

— Это вы о Телегине? — Вяткина пожала плечами. — Разве вы забыли, что завизировали статью?

«Да… Теперь сам на себя и пеняй», — подумал Сверстников, вспомнив, что завизировал, не читая, гранки статьи.

— Но ведь в оригинале все было по-другому.

— Между оригиналом и гранками бывает расстояние, как между небом и землей.

— Это почему же?

— Приходится сокращать материал, чтобы все уместилось на полосе.

— Я подумал, что вы сокращали со смыслом.

— И как это вам в голову могло прийти!

Вяткина выдула дым в сторону Сверстникова явно из озорства. Сверстников засмеялся.

— Поиграть захотелось, да?

— А чего дуться-то. — Вяткина улыбалась, ямочка на щеке вздрагивала и замирала. — Я свободна?

— Да.

Проводив Вяткину долгим испытующим взглядом, Сверстников покачал головой: «Хлопать ушами нельзя, вот ведь как подцепила — ее не осудишь, и себя не оправдаешь».

Редакционная жизнь захватила Сверстникова — ему нравился ее бойко бьющийся пульс. В редакцию текли все новости мира, радостные и печальные, и все требовали себе места на газетных полосах. Надо что-то прокомментировать, подать реплику, откликнуться статьей. И все это надо делать быстро, точно. Сверстников с уважением брал в руки еще мокрые гранки, пахнущий краской свежий номер газеты, с интересом читал письма рабочих и сельских корреспондентов. Он чувствовал, что ему не хватает дня для множества навалившихся на него редакционных дел.

На столе лежали телеграммы ТАСС. Перебирая их, Сверстников думал: «Мир живет в огне страстей. В странах Америки и Европы бастуют рабочие, в Африке и Азии народы борются за свою независимость и свободу, стреляют пулеметы и автоматы, рвутся гранаты, бомбы, льется кровь, томятся в тюрьмах коммунисты, последний раз сверкают ненавистью к поработителям глаза патриотов, приговоренных к смерти судом империалистов. А в это время ротационные машины печатают листы книг, журналов, газет, оповещающих человечество о классовом мире, народном капитализме, исчезнувшем империализме. Идеологи монополий и банков усыпляют человечество, а оно не усыпляется, негодует, страдает и борется».

Перед глазами короткая телеграмма о судьбе Тариты. Она снималась в фильме Голливуда, выказала незаурядные способности. Фильм вышел на экраны, а Тарита снова вернулась в отель работать судомойкой на кухне. О ней, о судомойке Тарите, американские газеты писали: «Просто удивительно! Как только кинокамеры начали работать, Тарита преобразилась, став олицетворением жизни. Ее улыбка была очаровательнейшей из всех, которые мы когда-либо видели, ее глаза были наивыразительнейшими».

Сверстников вспомнил куст сирени, который он видел в ноябре. Стояла теплая погода, сирень, защищенная от ветра, обласканная солнцем, выпустила листочки. Казалось, эта сирень удивленно смотрела на свою красоту и грустила, что ее подруги так голы. Но вот грянул мороз, листья сирени свернулись, увяли и висели на кусте, как лохмотья.