Спорные истины «школьной» литературы - [8]

Аннотация к книге заманчиво обещала, что автор познакомит «с событиями из жизни известных деятелей искусства, которые рисуют их с новой, почти неведомой ранее стороны». Читая прозу, критику и публицистику последних лет, я не раз вспоминал слова этой аннотации, предваряющей книжку, которая представила мне классиков действительно с «неведомой стороны». В данном случае, как я сказал, любой старшеклассник может поправить автора. А что делать бедному школьнику, когда его обманывает авторитетнейший учебник? В нем на протяжении многих лет, из издания в издание, упорно заверяют мальчиков и девочек, что Лев Толстой осиротел в тринадцатилетнем возрасте: «В 13 лет он потерял и отца». Поможем же автору, написавшему главу о Л. Н. Толстом, сделать несложные арифметические выкладки. Лев Толстой родился в 1828 году. Его отец умер в 1837 году. Следовательно, будущему писателю было 9 лет.[4]

Хрестоматийным стал пример бурного пушкинского «самовыражения», когда он завершил работу над любимым детищем своим – «Борисом Годуновым». Около 7 ноября 1825 года он написал другу П. A. Вяземскому: «Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай-да Пушкин, ай да сукин сын!» Это не из рассказов, не из легенд о Пушкине, это документ, причем многократно опубликованный. Ссылаются на него охотно, но пересказывают кто во что горазд. Так, одному из самых читаемых и заслуженно почитаемых журналистов пушкинские слова показались, видимо, слишком резкими, и он решил прибегнуть к эвфемизму, смягчив и «облагородив» простодушно-грубоватый, но чрезвычайно экспрессивный и естественный тон дружеского послания. Я имею в виду В. Пескова, написавшего в «Комсомольской правде»: «Давний житель Михайловского, поставив последнюю точку в одном из трудов, созданных в деревеньке, радостно восклицал: „Ай да Пушкин, ай молодец!“» Чувствуете разницу? Другой солидный автор, создатель учебника «Психология», желая подчеркнуть взрывчатую эмоциональность обладателя африканского темперамента, не удовольствовался битьем в ладоши да радостными выкриками и заставил поэта лихо отплясывать: «Известно, например, что, закончив трагедию „Борис Годунов“, А. С. Пушкин так радовался и ликовал, что пустился в пляс, приговаривая „Ай да Пушкин!“». Воображение у психолога B. Крутецкого работает на славу…

А как цитируют великого поэта! Вот Андрей Вознесенский («Новый мир», № 11, 1982): «В хрустальной морозной пушкинской строфе 1829 года замерли крохотные „о“, как незабвенные пузырьки шампанского:

Мороз и солнце…

Открой сокрыты негой взоры…»

На самом деле крохотные «о» замерли у Пушкина не в слове «сокрыты», а в слове «сомкнуты».

Другая цитата, на сей раз из «Учительской газеты»: «…строки из письма Татьяны „и буду верная супруга и добродетельная мать“ нуждаются в серьезном анализе». И подпись: «С. Курылева, член Союза писателей СССР».

Но как можно «серьезно анализировать» слова, которых нет в романе? Ведь Татьяна Ларина на самом деле пишет Онегину: «…была бы верная супруга и добродетельная мать». Неужели и эти оттенки смысла и интонации не имеют значения?

Справедливости ради скажем, что, цитируя, искажают не одного только Пушкина. «Расплачиваются» и другие ни в чем не повинные классики. Ограничусь двумя примерами.

О Сергее Есенине: «Вместе с тем в нем суровая, бескомпромиссная оценка своей собственной жизни: „Теперь там достигли цели. Дорога моя ясна…“» (Ю. Прокушев «Вечный жанр»). Но в той же книге эта строка из поэмы «Анна Снегина» приведена верно: «Теперь там достигли силы…» Д. Устюжанин в журнале «Литература в школе» следующим образом цитирует «Письмо Татьяне Яковлевой» Владимира Маяковского:

Я не люблю

           парижскую любовь:

любую самочку

           шелками разукрасьте,

потягиваясь, задремлю,

           сказав —

                    тубо —

собакам

           озверелой страсти.

Однако Маяковский написал не «озверелой страсти» (совершенно безграмотное выражение), а «озверевшей страсти».

Думаю, что примеров достаточно. Когда я встречаю подобное (а это, увы, бывает нередко), испытываю чувство неловкости, обиды и беспокойства. Ведь не легкомысленные люди берутся за перо, а пользующиеся несомненным авторитетом (я назвал известные имена). Да и редакторы, видимо, народ образованный. Так чем же объяснить такую небрежность в манипулировании историческими фактами или в воспроизведении того единственного слова, ради рождения которого поэт извел «тысячи тонн словесной руды»?

Изучать ли в школе «Тараса Бульбу»?

А поворотись-ка, сын!

Н. В. Гоголь «Тарас Бульба»

Не исключено, что, прочтя мою статью, против меня восстанут ревнивые литературоведы и ценители гоголевского таланта: «Как! Он поднял руку на самого Гоголя!» Успокойтесь, дорогие ревнители и ценители! Боже упаси меня поднимать руку на великого творца, на замечательного писателя, жившего в другое время, в иных условиях. Речь пойдет, как следует из заголовка статьи, лишь о конкретной проблеме.

Николай Васильевич не обойден школьными программами: его произведения детально изучаются в каждой параллели – с 5-го по 9-й класс. Повесть «Тарас Бульба» рассматривается в 7-м классе (по программе М. Б. Ладыгина – в 6-м). В учебнике-хрестоматии для 7-го класса (составитель В. Я. Коровина) нет отрывков из «Тараса Бульбы», ученикам дается задание самостоятельно прочесть повесть целиком, без сокращений, причем реакция юного читателя предрешена и подсказана: «Итак, мы надеемся, что повесть Гоголя вам понравилась».