Спор об унтере Грише - [40]

Все факты явно говорят за то, что в данном случае должен быть применен приказ главнокомандующего от конца февраля этого года. Согласно этому приказу всякий русский перебежчик, который в течение трех дней после перехода на оккупированную германскими войсками территорию не заявит о себе в ближайшую местную комендатуру, ближайшему воинскому начальнику или ближайшему полевому караулу, немедленно предается военному суду и подлежит расстрелу в течение двадцати четырех часов после вынесения приговора, как шпион, уличенный в шпионаже.

Выслушав это четко сформулированное сообщение, все трое несколько мгновений молчали. У всех на уме было одно имя: Шиффенцан!

— В этом сказался весь Шиффенцан, — озабоченно произнес фон Лихов, — весь его так называемый здравый смысл. Там, у русских, армия разлагается, и генерал-майор Шиффенцан старается всеми средствами во что бы то ни стало предотвратить проникновение к нам заразы усталости от войны, духа протеста и других нарушений дисциплины.

— Вот именно, — сказал обер-лейтенант Винфрид. — Только не знаю, возможно ли добиться этого таким путем.

Фон Лихов слегка перелистал бумаги. По-видимому, его заинтересовали протоколы обоих допросов и судебного разбирательства. Затем он отложил бумаги и сказал:

— Боже мой, разве, по существу, можно в данном случае говорить о шпионаже? Разве этот солдат собирался каким-нибудь образом передать врагу то, что видел у нас? Об этом не может быть и речи. Он стремился домой, в Антоколь. Этому я целиком верю, ничего больше здесь нет. Человека расстреляют за то, что он без разрешения отлучился из своей части, чтобы пробраться домой, и тем самым подал плохой пример нашим людям. Попал ли Шиффенцан в цель своим приказом? Я, конечно, не уклоняюсь от выполнения военных законов. Тем не менее это жестоко, — бросил он с довольно, впрочем, рассеянным видом, ибо думал в это мгновение о безупречно ровных рядах батальона, только что им осмотренного: о бородатых и безбородых юношах в стальных касках, выстроившихся перед ним крепкой стеной серых штыков.

Как бы обращаясь к самому себе, военный судья произнес:

— Я не вижу никакой возможности — даже если это и бессмысленно — отменить приговор. Трудно упрекнуть меня в кровожадности. Вряд ли найдется идиот, который бы поверил этому. Конечно, если бы меня, ваше превосходительство, спросили, что за смысл во всей этой истории, нужна ли эта безмерная галиматья и крючкотворство, то я, ваше превосходительство, ни на одно мгновение не скрывал бы своих убеждений. Но в таком случае, если ваше превосходительство согласны со мною, революцию надо начинать сверху.

Обер-лейтенант Винфрид засмеялся.

— Бога ради, — сказал его превосходительство, — «революция»… от этого слова меня тошнит.

— Здесь, — невозмутимо продолжал доктор Познанский, — мы касаемся самых устоев права. Законы, в основе которых лежат иные мотивы, кроме этических, безнравственны. Сказано: «О человек, тебе преподано все, что есть благо и чего твой бог требует от тебя». Все, что мы здесь или где-нибудь в другом месте оккупированной области провозглашаем как нечто имеющее силу закона, на самом деле есть лишь голый приказ, то есть произвол. Но так как факты, вызвавшие издание данного приказа, в лежащем перед нами деле налицо, то нам остается протестовать либо против всего приказа в целом, либо вовсе не протестовать. В такого рода маленькой войне против «Обер-Ост» я полностью к услугам вашего превосходительства. Тем самым, — продолжал он с иронией, идущей из глубины наболевшего сердца, — мы подадим достойный пример и нанесем решительный удар всем этим крючкотворам среди военачальников. Конечно, в том случае, если это нам удастся.

— Бога ради, — опять повторил фон Лихов. — Я прусский генерал и делаю то, что диктует мне мой долг. Я действую не вслепую. Но чему быть, того не миновать. Может быть, этот человек, попавший в беду, и достоин сожаления. Но у нас есть более важные заботы: дисциплина, Пруссия, Империя! Какое уж тут имеет значение какой-нибудь русский!

В тишине надвигающихся сумерек слышно поскрипывание пера, которым верховный судья дивизии надписывает резолюцию о предоставлении дела Бьюшева его естественному ходу.

Доктор Познанский сидел, выпрямившись в кресле. Молодому Винфриду, прислонившемуся спиной к подоконнику, его лицо показалось осунувшимся и усталым. Разок доктор даже зевнул, хоть и закрывшись рукой, что было уж полным нарушением дисциплины.

Стенные часы господина Тамжинского — алебастровая группа, изображавшая Амура и Психею, — сыграв свою мелодию, пробили шесть. Непреодолимое желание спать понудило адвоката подняться. Винфрид решил прийти ему на помощь, положив подписанный приговор в ту папку, которая должна была быть препровождена официальным порядком из регистратуры, возглавлявшейся фельдфебелем Понтом, в следующую инстанцию. Он вполголоса напомнил начальнику:

— Ваше превосходительство еще намеревались просмотреть перед ужином прейскурант буфета для нижних чинов. И прежде всего — цены на табак, сигары, консервы.

— Ах, да, — сказал фон Лихов. — Как хорошо, что такому старому юнкеру не приходится утруждать свою память. Пожалуй, и шаху персидскому не жилось лучше, чем мне здесь. — И он попрощался с военным судьей, пожав ему руку.