Сполошный колокол - [16]

Для хлебных ухищрений нужно было Гдов избрать. Хоть и легки псковичи на подъем, так ведь все ж не тебе в карман залезли — соседу. Ну, может, и пошумели бы! От крику стекла не лопаются — лопаются от огня. А во Пскове огню быть.

Неужто в Москве забыли, что Псков — крепость? Шведский король Адольф, великий воин, крепость сию не смог побороть. А уж московским воеводам, индюкам безголовым, крепости ли воевать? Меж собою хотя бы разобрались: кто кому приказывает и не вредно ли для родового потомства, для дедовской чести не обидно ли приказу подчиниться?

В бараний рог все Московское царство местничество гнет. Все места вокруг царя заняты, все дороги на Верх охраняются стоглазо.

В дверь постучали.

— Кто? — недовольно спросил Афанасий Лаврентьевич.

За дверью слуга с робостью отвечал:

— Ульян Фадеев ломится к тебе.

— Пусти!

Вошел Ульян:

— Беда, Афанасий Лаврентьевич! Посадские меж собою стакнулись. Хотят к воеводе идти с челобитьем.

— О чем челобитье?

— Мол, в Свейскую землю хлеб увезти не дадут.

— Прытко!

— Куда как прытко, Афанасий Лаврентьевич! Ивану Чиркину, Парамону Турову и — не прогневись, не сам выдумывал — родственникам твоим, Ивану Нащокину с братом, смертью грозят. Делать-то что, Афанасий Лаврентьевич?

«Ждать», — подумал про себя Ордин-Нащокин, а вслух сказал:

— То дело воеводы — смутьянов усмирять… Ступай на улицы, слушай, запоминай. Наше дело впереди!

Ульян ушел.

«Наше дело впереди. Наше дело ждать!» — сказал себе Ордин-Нащокин и, задумчиво поглядывая через оконце на уличные толпы, открыл Библию наугад и с удовольствием прочитал: «Кто любит наставление, тот любит знание, а кто ненавидит обличение, тот невежда».

Двадцать шестого февраля 1650 года во Пскове довольных не было.

Воевода Никифор Сергеевич Собакин места себе не находил.

Псковичи пронюхали о тайном царском письме. Как это им удалось? Попробуй узнай: тут они все заодно, большие люди и малые. Про волю, про вечевой колокол никак забыть не могут. Бивали их не раз, а дурь не вышибли.

Стрельцов на толпу напустить? А стрельцы и сами не прочь гиль затеять.

Что же делать? Ждать?

Прождешь, а из угольков-то пламя может вымахнуть.

Тем, кто в Москве сидит, — хорошо. Денег не нашли — придумали псковским хлебом от шведов откупиться. А о том, как во Пскове аукнется та придумка, заботы мало.

Сердце чуяло — быть беде.

Делать что-то нужно, и немедля! А взяться за дело — руки не слушаются. Боязно.

Боялся воевода псковичей.

А потому грубил им, стращал.

Федор Емельянов тоже в окошко глядел. Глядел и кулаком о подоконник постукивал.

— Не в бирюльки играем! Пора б знать Никифору Сергеевичу, что воеводой он во Пскове.

Толпа перед домом росла.

Где стрельцы? Где охрана человеку, исполняющему тайное царево дело? Что стоит этим горлопанам ворваться в дом, прибить всякого, кто под руку попадет?

На столе стоял ларец. В ларец были сложены самые важные торговые бумаги и две сотни отборных самоцветов.

Федор запер ларец, задвинул потайную пластину: попробуй отыщи замок! Ключ спрятал в ручку ларца. Тоже не сразу разгадаешь секрет.

Поглядывая в окошко, Емельянов сбросил домашнее платье, надел дорожное. Из шкафа достал серебряную сулею с водкой. Выпил чару, крякнул, сел за стол.

Раньше времени бежать — позорно, удачу сокрушишь.

Промедлишь — прибьют. Бежать надо в тот час, когда ноги сами понесут.

В комнату с опаской заглянула жена:

— Федор Емельянович, не видишь ничего, не слышишь?

Федор поглядел на жену сурово:

— Что там еще стряслось? Щи, что ли, простыли без меня? Не хочу есть!

— Ты погоди шуметь! — урезонила мужа; знала себе цену: чай, не из простых, новгородка из богатейшей семьи купцов Стояновых. — Ты послушай!

Емельянов мрачно вскинул брови.

— Твой любимый немчин Арман пожаловал.

— Ахти! — подскочил Федор на стуле. — Спасибо тебе, голубушка, за добрую весть!

Подбежал к жене, поцеловал.

— Где слуги? Шубу мне! Голубушка, ставь на столы все, чем богаты! — Погрозил в окно кулаком: — Голодранцы поедун нагуливают. Чем им оставлять — лучше самим съесть.

Принесли шубу. Сунул руки в рукава, побежал встречать дорогого иноземного гостя. Как же, дела с ним вел!

Угощал Армана Федор широко. За столом был весел. Много ел, много пил. Глядите, мол: силен Федя Емельянов. Ого, как силен! В мире войны, и мор, и глад, а ему, Феде, нипочем. Нипочем купцам мировая беда. Купцы гуляют. А гуляют оттого, что в голове у них порядок. В голове порядок и в лавках тож.

Пан Гулыга

Доната будто толкнули — вскочил. Возле его стрелецкого снаряжения стоял детина. Волосы в кружок. Из-под волос через весь лоб — шрам. Видно было — незваный гость шарил не по своим карманам.

Сабля Доната лежала поверх одежды. Детина глянул на молодца и положил руку на рукоять своей сабли. Дело дрянь. Струсишь — убьет.

Донат схватил тяжелый бархатный стул и кинулся на детину. Швырнул. Детина отскочил, стул разлетелся вдребезги, а в руках у Доната теперь была сабля.

Донат лез напролом. Он был сердит. Какая наглость — рыться в чужих карманах! Донат торопился — не дай Бог, явится прекрасная хозяйка дома, а ее гость фехтует без штанов. Хорошо хоть, рубаха до колен.

Внизу хлопнула дверь.

— Пани пришла! — сказал детина, и в тот же миг сабля, как серебряная птица, выпорхнула из рук Доната. — Прошу пана надеть штаны.