Сполохи - [13]

Станция Значонка получила все образцы дикой и культурной американской картошки, этого «потенциала», как говорил Вавилов, будущей нашей картошки. Эти виды высеваются, скрещиваются с местными. На станции и в Ленинграде, в вавиловском институте исследуются морфологические, анатомические, генетические и цитологические признаки растений, физиолого-биохимические и иммунитетные особенности. И дважды в год Значонок ездит в Ленинград для отчета о проделанной работе и координации будущей.

— Если ты встал на путь ученого, — говорил Николай Иванович, — то помни, что обрек себя на вечные искания нового, на беспокойную жизнь до гробовой доски. У каждого ученого должен быть мощный ген беспокойства.

Вавиловская эпоха была для отечественной науки эпохой Возрождения.

…Нет, не спалось сегодня Значонку на сеновале — и корова вздыхала, и пел первый певень, — не спалось. Он вспоминал, что было потом.

А была война. Черные самолеты, бомбардировка станции, первые погорельцы и беженцы.

Граница была близко, немец накатывался.

На Восток вывозились станки, промышленное оборудование, но как вывезти поле, это собрание генов, ценность которого — если о ней можно говорить — не сравнима ни с ценностью фабрички, ни с ценностью крупного завода?..

Мы медленно шли обочиной, заросшей одуванчиками, вспоминал сейчас Значонок. Мы держались с Верой за руки, и в этом была вся наша нежность, сила и беспомощность.

Мы прощались. У нас было мало времени, и поэтому мы молчали. Недосказанного между нами не оставалось.

Под тополями у конюшни сидели на бревнах несколько человек — все мужчины опытной станции. Тополиный пух лежал слоем. Лошади были запряжены, они отбивались от слепней. Тонконогий жеребенок впервые видел свою мать в упряжке. На фурманках были продукты, одежда, плотничий инструмент, десяток винтовок, патроны. Меня ждали.

Я помню все до мелочей, и в этом нет ничего удивительного: темные следы в росной траве, печальную пеночку на мутовке елки, саднящую тишину, цветочную пыльцу на мокрых туфлях, горечь Вериных губ — она кусала травинку, и на губах был зеленый сок. Вера попросила папиросу и, когда я раскурил и дал ей, сказала: «Жаль, что нет махры». Еще она сказала, показав на делянки: «Ведь этого не бросишь… — И, помолчав, добавила: — Немцы знают толк в картошке и до осени не тронут ни ее, ни меня. Они не посмеют стравить поля своей солдатне. А там будет видно…»

Я не сел на подводу, а пошел в отдалении. Дорога петляла по чернолесью. Здесь хорошо жилось черемухе и ольхе. Блеснуло озеро в топких берегах. В камышах били крыльями утки. Тележный поезд оставлял на дороге глубокий след. Всякий раз я видел только задок последней телеги, скрывающейся за очередным поворотом.

Я шел в одиночестве. Я оставлял все самое дорогое, что получил от жизни.

Я плакал, как плачу сейчас в глухой темени сеновала.

Тогда мне казалось, что нас благословил бы каждый добрый человек. Теперь я хочу только участия. «Плачущий ночью к слезам побуждает другого»…

По крыше зашелестел легкий дождик, и молодое сено, на котором лежал Иван Терентьевич, стало пахнуть еще резче. Он курил, держа сигарету над ладонью, чтоб не обронить на сено горячий пепел.

Что было потом?.. Сырой осенней ночью сорок первого — ни огонька, ни взбреха — собак немцы перестреляли сразу — Иван Значонок постучался в окно хаты бабы Тэкли: здесь, на хуторе, квартировала Вера.

Вера выбежала к нему в рубашке, в сапогах на босу ногу, бросилась на шею.

И только потом заметила, что он не один: со Значонком был молоденький партизан.

Провела впотьмах в хату, торопливо оделась, засветила лампу.

Сидели за столом, ели теплую картошку.

— Я заберу, Верочка, часть семян в лес, разнесу по хуторам. На всякий случай. Пусть весной высадят.

Вера кивнула.

— У меня все готово. — И вышла в сени.

— Я помогу, — подхватился Иван.

— Да ты поешь. У меня все под руками.

— Ну, как вы тут? — спросил Иван бабу Тэклю.

— Як мы? — усмехнулась Тэкля. — Тяжко. Я и баба, я и бык, я и лошадь и мужик — во як мы тут живем… Прислали фрицы своего агронома, але ж мы с Верочкой успели сховать добрую бульбу у лесе. Дык ён ковырялся, ковырялся, мотал головой, мотал, лаялся, ажно окуляры свалились. — Баба показала, как свалились у немца очки. — И велел весь урожай ихнему войску забрать. «А весной что робить, ты подумал, идол?!» — «Быть пора сеять, быть и семена». Но трошки оставили, едри иху махолку.

Вера вернулась с несколькими мешочками. В них были семена.

— Паспорта, результаты анализов — здесь же…

Аккуратно сложили все в рюкзаки.

— Самому бы выжить, — сказала Вера, — а тут картошка что малое дите: как бы не ушиблась, как бы не озябла…

— Это то, чем после войны придется кормить если не страну, то республику, — деловито сказал молоденький партизан.

По весне на лошадке, с рюкзаком за плечами объезжал Значонок лесные хутора.

— Дядька Иван, — говорил он старому леснику, — я у вас оставлю двадцать бульбинок. Посадите рядом со своею, но отдельно. Это для науки, дядька Иван, для тех, кто выйдет из этой треклятой войны живым. При случае я наведаюсь к вам. И обязательно — осенью.

— Добре, — говорил дядька Иван, поскребывая в затылке.