Спокойствие - [67]

В дверях я услышал, как скрипит проигрыватель, и подумал, игла окончательно накрылась. Уже несколько лет были неполадки, лапка не хотела возвращаться на место. Ковер был усыпан письмами Юдит: “Уважаемая мама, вчера у меня было выступление в Амстердаме”, “Уважаемая мама, сегодня у меня выступление в Лиссабоне”, “Уважаемая мама, завтра у меня выступление в Монреале”. Они были разложены по дате отправления, словно какой-то пасьянс, ящик письменного стола был выдвинут. Все его содержимое — конверты, адресованные в нигдененаходящиеся гостиницы и бессмысленные заявки на возмещение ущерба — было вывалено на пол. Мама в поеденном молью платье лежала на моей кровати, сжимая в руках разодранную в клочки цыганскую девушку из Каракаса и остатки извещения из Красного Креста, на мгновение мне показалось, она еще жива, потому что глаза ее были открыты и она смотрела на меня, точно сквозь запотевшее стекло.

— Она скончалась где-то полтора дня назад, — сказал врач, ухоженный мужчина предпенсионного возраста, в грифельно-сером костюме и с ногтями, наманикюренными в салоне. — Скорей всего, сердце, но вскрытие покажет.

— Вскрывать обязательно? — спросил я.

— В принципе надо бы, — сказал он, слегка подчеркивая это “в принципе”.

— Я хочу знать, отчего она умерла, но без вскрытия, — сказал я и вложил ему в руку пятитысячную.

— Сердечная недостаточность. После тридцатилетней практики опытный врач легко поставит диагноз с первого взгляда, — сказал он, достал кошелек, аккуратно разгладил банкноту и спрятал ее.

— Уверены? — спросил я.

— Я да. Но если вы сомневаетесь, тогда конечно, лучше делать вскрытие. Сейчас научились превосходно зашивать, вы ничего не заметите.

— Откуда вы знаете, что она не умерла, к примеру, от голода? — спросил я.

— Вы что, никогда не видели людей, которые умерли от голода? — спросил он, а я ответил, как ни странно, нет.

Только во дворе я решился закрыть крышку гроба. Я хотел, чтобы она, пускай ненадолго, увидела внешний мир, раз уж ее глаза остались открытыми. Когда рабочие затащили гроб на второй этаж, соседи диву давались, за пятнадцать лет они успели забыть про маму, словно про общественные туалеты или про обвалившуюся прачечную в бомбоубежище под лестницей. Затем я сказал женщине в бюро, что хотел бы похоронить ее как можно позже, поскольку надеялся, что со дня на день вернется Эстер, но женщина ссылалась на какой-то новый порядок. Она испуганно говорила, что труп и так уже двухдневной давности, и не хотела продлевать замораживание даже за доплату.

— Почему вы не кремируете? — спросила она. — Это практичнее, и вы сможете выбрать дату, которая подходит всем членам семьи, но я сказал, что не сожгу свою маму, и расписался в книге, где она мне показала.

Слава богу, насчет могилы не пришлось заморачиваться, мама арендовала место на Керепеши на двадцать пять лет вперед, из которых прошло пока только пятнадцать. Гранитный мастер сказал, что Юдит Веер он не будет выдалбливать, так не положено. Я подумал, может, оно и к лучшему, и мы договорились, что снизу он выдолбит “Ребекка Веркхард”, а сверху — “Ребекка Веер”, так даже останется место.

— Никакую надпись не хотите? — спросил он.

— Нет, нет, — сказал я.

— Обычно выбивают, — сказал он. — Короткую молитву или цитату из стихотворения. Я покажу вам тетрадь с образцами.

— Лучше не надо, — сказал я. — А рисунок вы тоже можете выбить? — спросил я.

— Конечно, — сказал он.

— Тогда выбейте пеликана, — сказал я.

— Пеликанов среди образцов нет. Только крест, или плакучая ива, в этом духе, — сказал он.

— Вот образец. Можете оставить у себя, наконечник золотой, — сказал я.

В субботу с утра я зашел к Эстер посмотреть, вдруг она вернулась, мне хотелось, чтобы она увидела это исхудавшее тело, ногти, в последнюю ночь изгрызенные до лунок, на узловатых пальцах, с семью памятными кольцами, памятное кольцо сезона Юлии, памятное кольцо друзей поэзии, памятное кольцо московского фестиваля… да мало ли, фальшивые кольца, с которых уже давно слезла позолота, и они окрашивали основание пальца в черный или зеленый, в зависимости от того, были они сделаны из меди или из алюминия. Я хотел, чтобы она увидела ее липкие от лака соломенно-желтые волосы, на которых из года в год все причудливее ложилась краска, из-под которых уже просвечивала пепельно-серая кожа головы, груди. Я хотел, чтобы Эстер увидела груди, снова тугие от трупного яда, которые мама в свое время, после того как новорожденные сосали их полтора месяца, мазала солью, чтобы укрепить соски, но больше всего я хотел, чтобы она увидела мертвый взгляд, взгляд, ничем не отличавшийся от живого, синее свечение которого, начиная с субботы, будет освещать глубину пятнадцать лет ожидавшей ее могилы, потому что я так и не смог закрыть ей глаза.

Платежное извещение одиноко торчало возле дверной ручки, ничего не изменилось, стало быть, Эстер нет дома. Я написал на клетчатом листке, мама умерла, засунул записку под дверь, поймал такси и поехал на Керепеши, потому что я уже опаздывал.

На этот раз могильщикам не пришлось долго работать, пятнадцать лет назад их предшественники отлично постарались.