Спокойствие - [63]

Пошел дождь, и я спрятался под навес газетного ларька. Продавец спросил, нужно ли мне что-то, я сказал, нет. На островке тротуара напротив мать тормошила ребенка, потому что пацан не хотел надевать капюшон, затем пришел трамвай. Некоторые торопились, бежали, чтобы успеть, пожилая женщина, держа ридикюль над головой, ринулась на красный, машины сигналили — жить надоело, матьтвою? Городские альпинисты устанавливали новый рекламный щит. Один из них оттолкнулся ногой от арматуры, описал в воздухе гигантский полукруг, словно какой-то маятник, отдал напарнику инструменты, и затем, снова оттолкнувшись, перемахнул обратно. Я не мог вспомнить, какая реклама была здесь раньше — “Лотототто”, или “Фабулой”, хотя я проходил здесь минимум два раза в день. И это меня страшно раздражало, я не люблю забывать. Наконец я спросил у продавца в газетном киоске, он сказал, “Фабулой”.

В подземном переходе работал кофейный автомат, я пил черный кофе и перебирал знакомых, с кем бы мне пообщаться.

С одним я иногда говорил о литературных журналах, а с другим о выставках — если ты не в тусовке, кури бамбук, старина, даже крошечную заметку не опубликуешь в “2000”, тебя даже смотрителем не возьмут в выставочный зал. С третьим я беседовал о жизни, у обоих все из рук вон плохо — остается пустить себе пулю в лоб или завести ребенка. А потом я вспомнил, что у меня остался ключ от Нап, могу там пробыть, сколько захочу.

Я подумал, что эти несколько дней будут очень кстати, я смогу дожать какую-нибудь толстую книгу, “Волшебную гору” или “Человека без свойств”, потому что с ними я уже несколько лет бился, словно с какой-нибудь задачкой по математике, но так и не продвинулся дальше пятидесятой страницы. Буквы расплывались перед глазами и голова трещала, словно я читал какие-нибудь ноты. Полчища муравьев на пяти линейках, страх и ужас, сил нет. Напрасно я просил Юдит научить меня, мы несколько раз пробовали, но у меня ничего не получалось. Она говорила, что для меня гораздо естественнее чечевица, просыпанная на пол из мешка, чем вещи, которые подчиняются законам гармонии. Я на это отвечал, чепуха, теоретически я знаю, что на какой линейке нужно писать и что такое бемоль или диез, просто у меня не хватает терпения собрать все эти значки воедино, а Юдит говорила, что она как раз об этом.

Сложно сказать, отчего у меня был такой напряг с этими книгами. Дело тут, конечно, не в объеме, взять тех же “Карамазовых”, их я не залпом, но все же прочитал кухонному буфету, когда решил научиться выразительно читать. В мире нет ни одного кухонного буфета, который бы слышал столько Иоганнов Себастьянов или Федоров Михайловичей. Мамочка учит роль Дездемоны, доченька играет на скрипке, сынуля читает вслух — идиллия, да и только! — а я брал с полки “Опасные связи” и усаживался в мамину остывшую ванну, чтобы передохнуть немного. Здорово было. А что касается этих двух книг, они даже в самых интересных местах производят презануднейшее впечатление. Несчастный литератор только начнет рассуждать о ботанике, или о погоде, или об ОРЗ, а я уже засыпаю. Занудные диалоги на пятьдесят страниц — к примеру, с медсестрой о температурной кривой — дико меня раздражают, и не потому что это все выдумки, а потому что, будь я этой медсестрой, давно бы отправил умника в жопу. И вообще эти описания — редкостная ахинея, пока преподобный Альберт Мохош не сошел с ума, он на протяжении шестнадцати страниц кряду слушал, сегодняяопятьсъездилженеврыло или впостянажралсямяса, а еще всякие истории о краже индоуток. Я про это написал. И разумеется, был отправлен в жопу. Та женщина выскочила из зала, словно из чумной палаты. И ведь была права.

И все же я снова взялся штурмовать “Волшебную гору”, в основном потому, что еще весной одна журналистка у меня спросила, случайно ли вышла параллель между моей “Историей хосписа” и “Волшебной горой”, прошу вас, поймите меня правильно. На что я ответил, конечно неслучайно, нормальный человек осознает, что хочет сказать, и любой литератор существует на фоне широкого культурного контекста. Культурный контекст пришелся очень кстати, потому что журналистка больше не умничала. Словом, я начал заново читать первый том и радовался, что у Эстер то же издание, что у меня, коричневое, потому что я к нему привык, но честно говоря, параллелей я не находил. В “Хосписе” совершенно другие люди помирают и совершенно по другим причинам, и они не слишком расположены трепаться с кем ни попадя, ну да ладно.

Впрочем, за несколько дней я вполне уютно обустроился в Давосе, только мне не удалось узнать, существует ли на самом деле место с таким названием, потому что у Эстер нет дома атласа. Хотя господин писатель был довольно педантичным человеком, но вряд ли он предполагал, что в будущем дотошные читатели начнут еще попутно заглядывать в справочники. По-моему, он даже Ганса Касторпа нашел в каком-нибудь особом списке или в архивах в морге, имена он, скорей всего, не выдумывал, хотя в плане понимания авторской идеи это не играет роли. Подобная любовь к достоверной реальности очень даже объяснима, в конце концов, я сам старался, чтобы Юдит писала исключительно из мест, которые отмечены на карте мира. Не могу сказать, что за все эти годы мне ни разу не пришло в голову чего-нибудь эдакого, какого-нибудь курорта на Летейском берегу. В первую очередь я думал о маме, она ведь искала на карте мира эти чертовы города. Даже если бы Юдит написала из Антарктиды, что с того? Да, там зверски холодно, но на хреновой карте она есть, не придерешься. А что касается архивов в морге, я, черт возьми, действительно забыл посмотреть.