Спокойных не будет - [5]

За бульдозерами шагал Петр, в полушубке, в валенках, хлопая варежками, весело покрякивал, чтобы взбодрить себя. Я и Трифон шли за Петром, а за нами медленно продвигалась колонна. Ребята, чтобы не стыть в кузовах, группами следовали за машинами пешком, толкались для «разогрева», подставляли друг другу подножки. Прокаленный стужей воздух был недвижим и как-то стеклянно звенел. Пар от дыхания не рассеивался, а все время висел перед глазами реденькими клочковатыми облачками.

Вскоре нам перегородила путь лесная чаща. Бульдозер осторожно стукнулся ножом в комель сосны. Она упиралась, кажется, в самое поднебесье. От удара с вершины ее. обволакивая ствол, сухо шурша, потек снег.

— Такой орешек с ходу не расколешь,— сказал бульдозерист Анохин Петру,— Возле него придется повозиться.

— Валить будем. И эту и вон ту, соседнюю. А с мелкотой, что дальше, справятся машины. Пилить под самый корень, чтобы грузовики не засели на пнях. Эту класть влево, ту — вправо.

Петр повернулся к нам.

— Слышали?

Мы сняли с бульдозеров механические пилы и с немалым трудом завели моторчики. От машин прибежали ребята с лопатами и откопали стволы. Ни я, ни Трифон не работали такими пилами и не валили таких деревьев, и к соснам мы приближались с некоторой неуверенностью и опаской.

— Чего боишься? — крикнул мне Илья Дурасов, — Подумаешь, какое дело! Подходи смелее. А то давай я попробую!..

Я встал на одно колено и поднес стремительно бегущие зубья пилы к стволу сосны. Они мягко вошли в древесину, выбросив струю свежих опилок. На середине ствола полотно застопорило: я увлекся и сильно навалился на пилу. Я ослабил нажим, и острые зубья с характерным визгом побежали, сантиметр за сантиметром приближаясь к противоположной стороне ствола. Несколько человек уперлись в бок сосны, направляя ее падение. На какой-то миг я оглянулся и увидел в стороне столпившихся людей. Сюда прибежали все — и ребята и девчонки,— чтобы взглянуть на работу лесорубов.

«Только Жени нет»,— подумал я.

А сосна чуть охнула, качнулась. Потом она, простившись взглядом с сестрами, с которыми жила тут вместе, быть может, сотню лет, медленно и величаво стала клониться на сторону и рухнула, хлыстом своим рассекая снег; раздался звук, похожий на выстрел. А вот и второй «выстрел»: грохнулась сосна, спиленная Трифоном Будорагиным. И все, кто находился здесь и следил за нашим первым шагом, закричали, захлопали в ладоши, меня и Трифона подхватили на руки и подкинули вверх, а потом бросили в сугроб. Мы ликовали: начало было положено! Но никто из нас не знал в этот момент, сколько таких же сосен и лиственниц встретится нам на двухсоткилометровом пути к нашей цели...

Анка варежкой отряхивала с Трифона снег.

— Ты очень красиво работал, Триша,— хвалила она.— Как настоящий лесоруб. Я все время смотрела на тебя, глаз не спускала. И гордилась тем, что муж у меня такой сильный и ловкий. Настоящий!

— Я во всем настоящий и ловкий.— Он засмеялся и облапил ее своими ручищами.— Не думал, что когда-нибудь черт занесет меня на край света!..— Огляделся, поражаясь: — Эх, дичь-то какая, вот уж действительно места для каторжников... Не озябла, курица?

— Ни капельки,— ответила Анка.— Даже жарко.

У меня все еще дрожали руки от напряжения, от волнений, с непривычки. Еще не улеглись страсти от первой встречи с тайгой, а Петр уже скомандовал:

— Пошел!..

Бульдозеристы отодвинули поваленные сосны с дороги и врезались в мелколесье, вырывая с корнями небольшие деревца.

Засветло продвинулись лишь на двадцать километров. Сколько повалили мы деревьев, я сбился со счета. Руки у меня ныли и слегка подрагивали.

Но время работы стужа как бы отступала от нас. Трифон Будорагин распахнул полушубок, а когда пилил, то сбрасывал его с плеч прямо на снег, стаскивал шапку, распаленный. На ворсистом шерстяном свитере, на тугих кольцах медных волос серебряной пыльцой лег иней. Анка робко и трогательно молила его:

— Простудишься, Триша...

Он возвышался над ней, громадный и какой-то свирепо-добрый.

— За собой следи, не отморозила бы чего, кой грех, навозишься тогда с тобой. Мы где очутились, видишь? В краю зверей. Вот и буду жить по-звериному. А зверю зачем одеваться, он себя не жалеет.

— Что ты городишь, Трифон, подумай,— сказала Анка.— Бессердечный ты...

— Нет, уважаемая супруга Анка, я сердечный. Чересчур! Нужны мне эти деревья, скажи? Растут и пускай растут, они не помеха мне. Но уж если я взялся работать — не трожь. Тайга вздрогнет, если я за нее возьмусь!..

Подошел Петр.

— Оденься, если тебя просят,— сказал он.— Анка нервничает.

— Она по всякому случаю нервничает. Завернули бы меня в пеленки, как младенца, была бы рада.

— Оденься,— повторил Петр.

— Жарко же, черт возьми! — Трифон нехотя надел на себя полушубок и шапку, негромко и как будто с сожалением сказал мне: — Никогда не думал, что придется мне в жизни валить лес, а, Алеша? А ты?

— Я тоже не думал.

Трифон басисто засмеялся.

— Ты, конечно, мечтал о райском гнездышке под крышей генеральского дома, да? С Женечкой, да? А вместо генеральской крыши — белый снежок на вершинах сосен да пихт, вместо звуков магнитофона — медвежий рев.