Спокойных не будет - [2]

— Что же именно про девчонок?

— Ты теперь один, свободы вдоволь, надзора никакого, можно, говорит, голову потерять: гулянки, вечеринки с девчонками. Трона легкая. У тебя, говорит, горький опыт накопился, с оглядкой подходил бы ты к девчонкам-то, чтобы не повторить ошибки. А попадется человек подходящий, добрый, заботливый, неглупый, вей гнездо. За красотой пускай, говорит, не гонится, душа чтоб была хорошая; красота проходит, а душа остается. Вот что сказал отец. И я так думаю, сынок...

— Все будет так, как надо, мама. Я не пропаду. Ты меня знаешь лучше, чем я сам.

— Знаю, сынок,— сказала мать.— Потому и не тревожусь так сильно. Жалко, что видеть тебя не буду. Ну да ничего. Ты ведь писать станешь. Пиши почаще... — Мать держалась за мой локоть, глядела на меня и, должно быть, жалела меня, одинокого, уезжавшего невесть куда, невесть зачем и неизвестно на сколько...

Семен взглянул на часы.

— Мама, я не могу задерживаться дольше.

— Ты поезжай,— ответила мать.— Мы то одни доберемся. На метро. Подождем, когда поезд пойдет.

— Ладно, побуду еще немножко. Скоро тронетесь? — спросил Семен.

— Не знаю. .

Говорят, время летит настолько стремительно, что люди порой и не замечают его полета. Может быть. Но, очевидно, не все минуты идут с одинаковой быстротой: одни несутся со скоростью света, а другие ползут ленивей черепахи. На мою долю выпали, наверно, минуты-черепахи. Они изнуряли своей медлительностью, возникало горячее желание подхлестнуть их...

Но если бы рядом стояла Женя, моя Женя в девичьем пальтишке с серым каракулевым воротником, стройная и радостная, со снежинками на ресницах, как благодарил бы я этих черепах!.. Нет, не надо думать об этом. Все кончено, все уже в прошлом. Вон из Москвы! Скорей бы... Не видеть веселых белозубых лиц отъезжающих, бурных объятий, не слышать восклицаний и смеха, бодрых звуков оркестра, горестных вздохов матери...

Наконец-то раздалась долгожданная команда: «По вагонам!» И словно порывом метели захлестнуло платформу и смело толпу. Все бросились к поезду, теснясь у подножек. Рядом с проводницей нашего вагона стояла «сестра человеческая» — тетя Даша. Платок сполз ей на плечи, и в волосы набился снег, будто их покрыла густая седина.

Ее обнимали на ходу. Она всхлипывала и, провожая, кланялась каждому.

Я приподнял Надю и поцеловал ее в алые от мороза щеки, обнял Семена, он сказал тихо, чтобы не слыхала мать:

— Ты серьезно заболел, Алешка. Я вижу, и мне это не нравится. Уезжай. Километры и работа с такой болезнью справляются запросто. Работай так, знаешь, до последней усталости. Чтобы как лег — и замертво, будто после большой попойки. Другого выхода нет, братишка...

Когда я, попрощавшись с матерью, стал подниматься в вагон, то приметил, как она украдкой трижды перекрестила меня вслед — молила своего бога не оставить в беде ее сына.

Поезд тронулся. Мимо окон, наполовину занесенных снегом, проплыли темными тенями в белых космах метели оставшиеся на платформе люди. Среди них я на мгновение различил своих. Семен вел мать, а впереди них бежала, махая варежками, Надя. Вскоре они отстали, а налетевшие клубы снега заслонили их совсем... До свиданья, Москва, до свиданья, мама. Женя, прощай!.. Я почувствовал, как во мне что-то рухнуло: рухнул тот волшебный дворец, который я воздвиг в своем сердце и в этот дворец поселил Женю; да, дворец рухнул, похоронив под обломками своими его владелицу...

В тамбуре вагона я задержал Петра Гордиенко.

— Хочу дать тебе клятву,— сказал я.

Петр как будто с испугом вгляделся в меня.

— Какую еще клятву?

— Если я задумаю отступить от своего решения, то пускай мне будет стыдно. И чтобы я за свое отступничество получил твое презрение.

— Ты с ума сошел! — Петр схватил меня за плечи и резко встряхнул.— Никакой клятвы не приму. И не хочу, чтобы тебе когда-нибудь было за себя стыдно, Алешка!..— Он взял мою голову и сильно прижал к своему плечу.— Молчи, ни слова больше...

В вагоне я простоял у окна до самого вечера. За моей спиной шумели ребята, занимая полки, раскладывая вещи. Затем все немного притихли, волнение улеглось. Елена и Анка «накрывали стол». Я слышал, как Петр сказал:

— Флаконы с влагой ставьте сюда!

Раскрывались чемоданы, вытаскивались припасенные для дороги бутылки — все знали, что сейчас наступит торжественная и желанная минута, она положит начало сердечной беседе за стаканом вина в кругу друзей.

Петр спросил, сколько нас, пересчитал и сказал:

— Вот это разрешаю выпить. Остальное на «потом». И с этого дня и до особого распоряжения устанавливается сухой закон..

Последовал взрыв возмущенных голосов, возражений и несогласий.

— Алешу Токарева забыли! Зовите Алешу!

— Не тревожьте его,— сказал Петр.

Как только отъехали от Москвы, буран улегся, и открылось большое белое поле. По нему несся ветер и прилизывал снег, и снег, когда взошло солнце, отполированно заблестел, как стекло. Вдалеке темной стеной стоял лес. А там, за лесом, тоже было, наверно, поле, засыпанное снегом, и тоже, наверное, блестело на солнце. И там, куда мчался поезд, стояли леса и лежали поля, заваленные сугробами. Россия!..

Я стоял у окна и думал: «Россия, я твой сын, один из миллионов твоих сынов. Я, в сущности, маленькая капля в твоем океанском пространстве, одно деревцо в твоем необъятном лесу. Но горе мое огромно, как ты сама. Мне не к кому обратиться, и я обращаюсь к тебе: помоги мне выстоять в моем горе...»