Спокойные времена - [121]
— А я могу?.. Так?.. Ждать здесь? Когда моя маманя… быть может… опять…
— Да ничего с ней не стрясется!.. Как ничего не стряслось по сей день… Ты можешь ей позвонить… сказать, что у подруги…
— Ну тебя!.. Прямо сейчас уши горят, как вспомню…
— Виноват, виноват, дорогая!.. Как всегда, сдаюсь!.. Так что жди меня, Эми… Расскажу кое-что интересненькое.
Короткие гудки в трубке. Трубка еще в руке, но уже мертва. Без его голоса. Без дыхания. Без этого «Эми»…
А как могло быть иначе? Она с грустью взглянула на дверь; почудилось, будто там что-то шуршит. Нет, тихо, кому бы там шуршать — мышей нет, повывели, повытравили еще в прошлом году.
«Мышки есть?..»
«Какие мышки?.. — удивилась Эма, тогда она тоже была в квартире одна и, повязав миниатюрный немецкий передничек, мыла посуду. — Откуда у нас взяться мышкам?..»
«Ну, они сейчас плодовитые!.. — улыбнулась старушенция. — А хозяин ваш дома?..»
«Хозяин? Какой хозяин?..»
«Каугенас… Товарищ Каугенас… Квартиросъемщик…»
«Что-нибудь передать ему?.. — Эма почувствовала, как краснеет открыла дверь пошире; вот оно что, ее приняли за… домработницу… Ладно, ушла бы она поскорей, эта странноватая женщина, лицо все в морщинах, а тусклые глаза с какой-то тоской разглядывали коридор, пытались заглянуть в комнату; ишь, высматривает… — Насчет мышей?..»
Но женщина уже двинулась к выходу, зачем-то кивала головой и уходила — пятясь и пристально разглядывая обстановку квартиры, ее, Эму; Эма поспешила запереться.
«Ну, Эми, дорогая… И надо же тебе обращать внимание на какую-то глупую незнакомую тетку!..» — удивился он, придя из своего скучнющего архива (она по его лицу видела, что работа у него прескучная).
«Но ведь я не домработница, правда?.. Скажи быстрей: правда?..»
«Что ты, Эми!.. Ты у меня английская принцесса!..»
«Не хочу я быть никакой принцессой!»
«Тогда будь Эми. Моей крошкой, моей дорогой Эми…»
Эми, Эми, Эми…
Как всегда, все эти пять лет. Уже пять… Вирга, слышишь? У тебя Дапкус, да? Старая развалина, чучело в готическом стиле? А у меня Единорог! Ты, подкрашенная со всех сторон Лизи, и во сне не узришь такого — до чего хорошо я придумала. Уже пять лет назад придумала. И ты, father, понятия не имеешь, и даже ты, матерь моя скорбящая, даже ты!.. Какой у меня уникальный, недоступный вашему разумению мир… Какой мир создала я сама для себя… Я, Эма…
«Ты чудо, Эми… Ты прелестный цветок! Самый красивый в Вильнюсе!..»
«Да ну!..»
«Правда! Ты красивая, Эми!..»
Красивая?.. Он сказал: ты, Эми, красивая? Единорог? Слышишь ты, Лизи? Слышишь, Дайва, Чарли и вся кодла? Вот что главнее всего, для нее, для Эмы: «красивая». Не «способная» или «одаренная» (это знаем и сами), а «красивая», какой она всегда хотела быть и какой, она знала, действительно была. Он понял ее. Единорог! Ведь она только женщина, женщина в домашнем переднике, и только. И все. (Говорю только себе.) Слышишь, мамуля? Женщина. То, что не у себя дома, — неважно. Будет и у себя. Да, у нее будет дом. Свой. И даже, может, получше твоего, маманя. По крайней мере, уютнее. А сама она будет для своего Единорога самой красивой…
Но что же он сегодня так долго? Ведь сказал: «Всего один часик, Эми!..» — а прошло уже целых шесть, и стол, с таким старанием накрытый, уже как будто потускнел (что же ей, целый вечер сидеть и листать эти дурацкие журналы?), и кофе холодный, и творожники (то, что он любит!), и только две рюмки, широкие, дымчатые, в точности как в этих самых журналах, бодро торчат посреди стола рядом с коньяком «Камю» — французским чудом, как он выражается, — а его все нет, и она не знает, почему, и вид у нее самый дурацкий в этом пошлом передничке с белыми кружавчиками и мокрой тряпкой (чистила газовую плиту) в руке («А хозяина нету… нашего хозяина нет дома…») — фу!
Ей и смотреть не хотелось в тот угол, где высилась целая горка журналов, и томило ее не то, что его нет дома (бывало такое и раньше) — придет, — а то, что будет дальше. Возможно, впервые она так остро ощутила свое одиночество — здесь. В ЕГО доме, и впервые задумалась всерьез: что же дальше? Она встала и налила себе коньяка.
Тогда опять зазвонил телефон.
С самого утра ей казалось, будто кто-то за ней следит. Она не могла сказать, кто именно, — может, отец, — но была уверена, что так оно и есть; это было так же верно, как то, что нынче четверг и что она вот едет на троллике, да еще куда, — можно сказать, в милицию! Ну, не «по делу», не по повестке, а, как ни смешно, на свидание; конечно, не к тому (пропади он пропадом), а к… Смешно самой признаться: к этому Гайлюсу, из книжного, который изловил ее тогда, в Жирмунай; что-то он скажет ей сегодня? А ведь она хорошо помнит, как он крикнул: «А это оставляете?..» — про сумку… и как он смотрел — пристально и с удивлением — тогда, в милиции. И какого черта она к нему едет? Ну, не к нему в милицию (этого еще не хватало!), а к Опере, к каскадам, хотя уже и холодно, хотя и осень, как поет Сальваторе Адамо, — еще одна осень в недолгой жизни человека. Недолгой? А что вы думаете — полных девятнадцать, скоро будет двадцать, а когда человеку исполняется двадцать лет… Это поперечное сечение всего сразу, барьер, Эми, стена, за которой, приставив ладонь к глазам, на тебя глядит какая-то совсем иная, ни капельки не похожая на теперешнюю, жизнь; чуешь? Усваиваешь? Ты, ты,
Глубокое проникновение в суть проблем сложного послевоенного времени нашло отражение в новом романе А. Беляускаса «Тогда, в дождь», повествующем о буднях освобожденного от захватчиков Каунаса.
Действие романа Анатолия Яброва, писателя из Новокузнецка, охватывает период от последних предреволюционных годов до конца 60-х. В центре произведения — образ Евлании Пыжовой, образ сложный, противоречивый. Повествуя о полной драматизма жизни, исследуя психологию героини, автор показывает, как влияет на судьбу этой женщины ее индивидуализм, сколько зла приносит он и ей самой, и окружающим. А. Ябров ярко воссоздает трудовую атмосферу 30-х — 40-х годов — эпохи больших строек, стахановского движения, героизма и самоотверженности работников тыла в период Великой Отечественной.
В книгу Семена Гехта вошли рассказы и повесть «Пароход идет в Яффу и обратно» (1936) — произведения, наиболее ярко представляющие этого писателя одесской школы. Пристальное внимание к происходящему, верность еврейской теме, драматические события жизни самого Гехта нашли отражение в его творчестве.
Марианна Викторовна Яблонская (1938—1980), известная драматическая актриса, была уроженкой Ленинграда. Там, в блокадном городе, прошло ее раннее детство. Там она окончила театральный институт, работала в театрах, написала первые рассказы. Ее проза по тематике — типичная проза сорокалетних, детьми переживших все ужасы войны, голода и послевоенной разрухи. Герои ее рассказов — ее ровесники, товарищи по двору, по школе, по театральной сцене. Ее прозе в большей мере свойствен драматизм, очевидно обусловленный нелегкими вехами биографии, блокадного детства.
Прижизненное издание для всех авторов. Среди авторов сборника: А. Ахматова, Вс. Рождественский, Ф. Сологуб, В. Ходасевич, Евг. Замятин, Мих. Зощенко, А. Ремизов, М. Шагинян, Вяч. Шишков, Г. Иванов, М. Кузмин, И. Одоевцева, Ник. Оцуп, Всев. Иванов, Ольга Форш и многие другие. Первое выступление М. Зощенко в печати.
