Спокойные поля - [2]

Отказываясь от наработанных техник и приемов, разрушая привычные границы жанров, Гольдштейн выстраивает методологию письма, не опираясь на традицию, но используя ее в собственных целях. У его прозы нет помощников, — она одинока, — но это позволяет ей заглянуть в такие места, о существовании которых другие даже не подозревают. Одиночество — один из главных мотивов романа. Ясность, достижимая наедине с самим собой, — вот к чему идет этот разговор со множеством собеседников, сливающийся иногда в неразличимый гул, так что говорит, кажется, сама речь. Кто эти собеседники? Мальте Лауридс Бригге, сам Рильке, Вергилий, умерший на глухой окраине империи, друзья из прежней жизни, случайные знакомые, — каждый из них дает повод проговорить ту или иную часть собственной истории, — и каждый из них необходим для того, чтобы картина стала полной.

Среди бесконечного множества переплетающихся в романе мотивов и наползающих друг на друга пластов реальности, одна фигура занимает, кажется, очень важное место. Варлам Шаламов. «Колымские рассказы» возникают в романе не однажды, в них сосредоточена какая-то не совсем ясная тревога. Гольдштейн нигде не полемизирует с Шаламовым прямо, но ясно, что шаламовское письмо важно для него не как часть читательской биографии, а как пример предельной ясности, простоты и откровенности высказывания. Той простоты и ясности, которой ему самому удается достичь в «Спокойных полях», выйти к ним с другой стороны, сделав письмо средством не называния, а почти творения заново. Так, чтобы было что унести с собой: огромная фотография, на которой различимо все, каждая минута, каждый предмет, каждое место из тех, где довелось побывать, — и спокойные поля; и лес, еще недавно такой густой; и берег, милый сердцу певца, рассказчика, аэда.

Станислав Львовский

СПОКОЙНЫЕ ПОЛЯ Роман

В кельях и садах

Григорий Сковорода любил кладбища. Не довольствуясь рассуждениями о погостах, в летние сутки шел вечером за город и добредал нечувствительно до могил. Там, в полночь, меж свежих захоронений и разрытых гробов, видимых на песчаном месте от ветра, порицал в уединенных своих разговорах людскую страшливость, возбуждаемую зрелищем усопших, а подчас только мыслью о них. Иногда, средь покойников находясь, пел что-нибудь приличное благодушеству, иной же раз, уйдя в ближайшую рощу, играл на флейтраверте, в коем занятии, как во многих прочих, им для себя избираемых, достиг мудрости и веселия, правдивости и смирения.

Не меньше того предаваться любил созерцанию, что в юные годы, что в зрелую осень, что в старости, чистой, будто свадебная рубаха, — одинаково ласковый к прозрачным глубинам вод украинских и к зацветшим, гнилостно-недужным — малоросским: малоросские реки об эту пору болели, но и поздней, пишет географ в трактате полуденных стран, здоровья своего не поправили. У каждой реки есть душа, вторил Григорий Саввич любимцу своему Юлиану, которого речные портреты смолоду перенес по-гречески в тетрадь драгоценных речений и с нею не расставался ни до кончины, ни после, завещав положить к себе в гроб, раскрытую на чуть прикопченных страницах, как если бы время во тьме поводило над ними свечным огоньком, но не закапало воском.

У каждой реки есть душа, и одушевлены кладбища. Так в деятельных мечтаниях сидел на берегу, воображая то златочерепитчатые кровли, краской светящейся венские, но жарче и ярче, то глазастого, в яблоках, олененка из чащи, не подсудного королевской охоте с ее треугольными выстрелами и пороховыми подушечками, облачками на гобеленах, то солнечный столп, гравированный стихотворными величаниями, — воображать значило видеть воочию сотворяемое, на склоне речном, у отверзтой могилы.

Течением вод, омывающих, не размывая, сродственную им землю с надгробием, создается, говорил он, неиссякаемая цельность движения и покоя, посему достойнейшим человека призванием было бы единовременное пребывание с кладбищем и рекой, как Юлиан Милостивый пребывает, сливаясь с Юлианом Отступником, или как древние мудрецы, не покидая кельи, наслаждались отрадой прогулок в саду и отрадой корпения в келии, не выходя из сада. В келиях и садах, улыбался Григорий Сковорода, точно сам звук этих слов был ему мил.

Безразличие к выбору

Сумерки, Палестина, автобус к Песчаному побережью, клочки монолога, два профиля женские в конце между сидений, рассеянный свет из окна. Под сорок, каштановые и желтые пряди, сдобные шеи в цепочках и бусах, ноздреватые плечи; летняя, невзирая на спрыскивания, прянотелость подмышки, когда, выставив локоть, теребят гребень с кузнечиком, заколку с затылочной стрекозой. Круто сварены, крепко сбиты, в тучных краях поднялись, но печально туманятся, подтекают слезой голоса, собственно, голос, из близкого притемнения говорящий. Не прилагая особых стараний, так, чтобы выгнуться, угревидным червем исказиться, кольчато извернувшись, приникнуть и, по контрасту, нависнуть, я кое-что слышу из непредназначенного, шатенке, однако, не до случайного перехватчика. На расфасовке конвейер, неделями одинешенька в затхлых стенах, мальчонка худой, близорукий, в чем только душа, и не выдержит в школе — немытая африка, бухара с тюбетейками, коновал из больницы советует вырезать, денька три, но кто приглядит за мальчонкой, ночью встает помочиться, жарко, вся мокрая, приливы и постоянно пучки на расческе. Этого мало, весь ужас в том… взвой, скрежещущий выброс, подброс.